Вячеслав Барковский - Русский транзит 2
— Держите, адмирал. Похоже, этот робинзон совсем не хочет жить еще триста лет!
— Эх ты, Ваня-Ваня! — покачал головой адмирал, пряча связку в карман. — Не понимаю я тебя, не понимаю, — глядя на бича, тихо бурчал он себе под нос. — Ну, уедешь ты отсюда, ну загнешься там от какой-нибудь простуды или медведь заломает, и что? А здесь-то, здесь, в этом бардаке, кто жить будет? Здесь и так уже людей почти не осталось…
У ворот проходной грустную компанию встретил бородатый владелец «мерседеса». С робкой улыбкой он посмотрел на заплаканную Катю, но ничего не сказал ей, не решился.
На заднем сидении «мерседеса», по-ребячьи подобрав под себя ноги, спала Оксана Николаевна. Ни лице ее блуждала блаженная улыбка.
— Ну поехали? — шепотом спросил бородач компанию.
Счастливчик в Юрьев вышли из автомобиля вместе.
— Ты звонить домой будешь? — спросил Крестовский приятеля.
— Нет, не буду. Ирина уже привыкла к моим ночным «дежурствам».
— А как сын? Как Игорь, дома сидит?
— Скажешь тоже. Парень опять в загуле с дружками своими… С него, брат, все — как с гуся вода. — Юрьев тяжело вздохнул. — Ладно, думаю теперь наконец-то без кошмаров спать буду. А то ведь каждую ночь медведь за мной бегал… Знаешь, Крестовский, когда Марсель утонул, медвежье чучело совсем не случайно всплыло в карьере. Всплыло, потому что все, кончился кошмар: материализовался в виде чучела там, в Красном Бору. У меня ведь тогда сразу гора с плеч свалилась: легко стало, радостно, словно сто грамм за борщем опрокинул!
— Как у тебя с этим делом? — Счастливчик выразительно щелкнул пальцем себя по горлу. — Борешься?
— Да нет. Не тянет что-то. Одни воспоминания остались. Вот ведь не зря мне тогда слепая в церкви сказала, что пить больше не буду…
— Послушай, Толя, а ты ощущаешь, что все кончилось? Я что-то ничего не чувствую. Никакого ликования. Вот думал, сделаю это дело, и по траве от радости кататься буду да Оксану целовать. А теперь что-то не хочется…
— Оксану целовать или по траве кататься?
— Не надо. Юрьев, эта девушка…
— Ну-ну, шучу… Просто мы слишком долго этого желали, Петенька, вот и перегорели. Да и мы ли это сделали? — Юрьев остановился и посмотрел на Счастливчика.
— Верно. — Крестовский грустно улыбнулся. — Мы только бегали, дрались, по пять раз на дню прощаясь с жизнью, бились, словно волны морские о скалы, — вон у меня вся голова в шишках да ребра небось сломаны, — а он, романтик этот с индейским именем, все сам сделал, не сходя с места сделал. Сделал и уехал на край света… Нет, я так не могу. А как же фанфары? Сняв свои многострадальные велосипеды, Крестовский принялся усиленно протирать стекла очков, не глядя на Юрьева. — Разве возможно простому человеку спасти человечество и при этом убежать от законных почестей? Покажи мне, в каком месте человеческой души находится эта сила — отказаться от лаврового венка? Отказаться от славы мира, чтобы навеки остаться в тайне? Нет уж, увольте! Я так не могу, не умею, не хочу! Ты меня понимаешь, Толя?
— Понимаю, Петенька, понимаю. Ты — другой: земной, мирской, вещественный, что ли… А он — нездешний. Он пришел и ушел. Я думаю, что и пришел-то он сюда лишь для того, чтобы это сделать, потому что никто из здешних, мирских, не сделал бы этого.
— Чего этого? — глухо спросил, не поднимая глаз, Счастливчик.
— Спасти нас: тебя, меня, Оксану, адмирала — всех нас от этого Марселя. Марсель ведь и не человек был…
— Ну ты загнул. Толя. А кто ж он тогда был?
— Не знаю, не знаю… Хмурое Утро сказал — оборотень… Ладно, не переживай так, дорогой Петенька. — Юрьев обнял приятеля за плечи. — Будут для тебя еще фанфары. Ты ведь пока их не услышишь, в покое этот мир не оставишь! Я же тебя знаю…
Блондин сидел на скамейке в «аквариуме» аэропорта и, низко опустив голову, ждал решения своей судьбы.
«И зачем я только взял с собой этого барана, этого „акробата“ хренова, думал он с тоской. — Надо было лететь одному. А теперь и бабки пропали и „век воли не видать“. Ну зачем я только взял этого шизонутого Болека?! Пусть бы он загорал себе в гостинице. Надо было остальные билеты сдать и драпать в одиночку. Корейца и Лелика все равно взяли менты, а Ласковый в реанимации: говорят, на волоске висит, в любую минуту может копыта отбросить. Ну и ладно, что отбросит, ну и хорошо, ну и слава Богу… А этот Болек трахнутый все испортил. И кто же знал, что у него в натуре крыша поехала, что ему взбредет угонять самолет на Канарские острова?!»
Когда Блондин вернулся из травмпункта и не нашел в номере никого из братвы, кроме храпящего Болека, он, посвященный в планы Ласкового, направился в больницу, чтобы поторопить братву. Но у дверей больницы неожиданно для себя сначала увидел милицию, а затем Корейца и Лелика в наручниках, садящихся в милицейский УАЗик. О судьбе Ласкового он узнал от испуганной санитарки сразу после отъезда стражей порядка в отделение милиции.
После этого Блондин, задыхаясь, помчался в гостиницу. Там он растолкал невменяемого Болека и, натянув на него какую-то одежду, повез в аэропорт. Они успели в самый последний момент. Посадка уже закончилась. Но их все же пропустили в салон Блондин, у которого возле носа были наложены швы, умолил сердобольную дежурную пустить их домой лечиться…
Но лучше бы не пускали, потому что когда самолет уже набрал высоту, Болек вдруг поднялся со своего места — Блондин-то думал в туалет! — и, подойдя к бортпроводнику Гале, разливавшей лимонад возле кабины пилотов, сказал, бегая своими мутными глазами, чтобы Гагарин с Титовым сейчас же брали курс на Канарские острова, потому что там очень хорошо, иначе он, Болек, взорвет этот хренов самолет, ведь у него в руке бомба! Болек при этом показал Гале свой огромный кулак, вероятно, и являвшийся, по его разумению, бомбой. Галя сначала смертельно испугалась, но, увидев бегающие глаза террориста и его идиотскую улыбку, поняла, что клиент не в себе. Она попросила подождать ее тут и скрылась за дверью в кабине пилотов. Блондин при этом только всплеснул руками и спрятался за спинку кресла. Минуты через две к Болеку вышел второй пилот и, мрачно окинув взглядом салон, позвал Болека за занавеску — уточнить предстоящий маршрут.
Примерно через секунду после того, как «акробат» шагнул за синенькую шторку, там что-то довольно громко хрустнуло, а потом гулко шмякнулось об пол. Вскочивший на ноги и замерший в проходе Блондин увидел только бритое темя боевого товарища, упокоившегося на ковровой дорожке…
Естественно, что взяли их прямо в аэропорту Пулково у трапа. Вернее, взяли только его, Блондина, как сообщника террориста. Самого же террориста санитары вынесли на носилках. Удар второго пилота — стодвадцатикилограммового человека с квадратной челюстью — превзошел запас прочности Беликова здоровья и, по всей вероятности, явился последней каплей, переполнившей чашу терпения Всевышнего.
Прямо из аэропорта Болека повезли в нервно-паралитическое отделение ближайшей больницы, заботливо стирая с улыбающихся губ его густую слюну куском марли. Болек потерял свой и без того весьма скудный дар речи и стал капризен, как младенец.
Судьбу же Блондина еще решали, и хотя по всему было видно, что к теракту он непричастен, начальники чего-то там тянули и секретничали, нагнетая обстановку. И Блондин готовился к самому страшному: было похоже на то, что законники собрались устроить показательный процесс над угонщиками-террористами, где в качестве главного злоумышленника и руководителя преступной банды должен был выступать именно он — Блондин…
Рядом с Блондином маялся на скамейке полупьяный мужик с липкими волосами вокруг ранней лысины и кровавым носом, распухшим до размеров клоунского. Мужик скрипел зубами, рычал и материл этот собачий Питер со всеми его «телками», «швабрами» и «морковками».
— Довели! Без носа оставили! — хрипел он. — Всех бы передавил! И зачем я только домой не полетел, зачем на эту «телку» позарился! Слышь, парень, обратился он к Блондину, она мне говорит, что я на американского артиста похож, что у нее хата пустая и любовь. Понял, да? Хата пустая и тепла нет! Ух, задушил бы, если б только встретил ее еще раз.
— А здесь-то что ты делаешь? — думая о своем, равнодушно спросил сокамерника Блондин.
— Здесь-то? А-а! — махнул лысоватый рукой. — Да «телку» одну в темный угол потащил, а она, дура, в слезы. Че плакать-то, дело ж нехитрое! Только вот не успел попользоваться…
— А что так?
— Только я к ней свою морду лица приблизил и расслабился, она тут же меня зубами за нос и хватила, как жучка какая-то… Убил бы! Собственными руками передавил бы всех этих баб!
Бабка Авдотья огородами прибежала к своей племяннице Нюське. Она рассказала, что вечером из леса вышел какой-то приличный человек в слегка потрепанном костюме и нерешительно постучался в окно ее избы. Приличный человек, по всему видать, ответственный умственный работник, попросился пожить у бабки с недельку, а, может, и до весны. Бабка впустила было постояльца, но когда узнала, что у того денег только на мешок картошки, передумала. «Раз у него нет денег, то пускал тогда на Нюське женится и живет с ней бесплатно!» — мудро решила она.
