Хосе Сомоса - Клара и тень
Она, не отрывая глаз, смотрелась в эту далекую камею с нарисованным лицом.
17:30
Тьма уже была кромешной.
— А что теперь? — нервно спросил Босх, не сводя глаз с монитора. — Почему они не зажигают эти чертовы лампы?
— Ждут, пока ван Тисх даст приказ, — откликнулась Никки.
— Уже сейчас, — сказал Остербрук.
Все повернулись к его монитору. Из группы людей выделялась одна фигура, неподвижно стоявшая спиной к камере. Прямые молнии фонарей стремительно выхватывали ее из тьмы.
— Великий такой деятель, — пробурчал Рональд, пожирая экран с тем же жадным волнением, с которым он отдавал должное пончикам.
Всякий момент требует особых декораций, подумал Босх. Они живут в мире, где ценные вещи стали торжественными. А во всякой торжественности есть декорации, и ритуал, и высокие гости, рассевшиеся на трибунах, на глазах у раскрывшей рты зачарованной публики. Ничего нельзя сделать просто так: необходимо определенное количество артистизма, некая доля искусства. Почему не взять и не зажечь софиты? Почему не впустить публику? В конце концов, это вопрос нажатия обычной кнопки. Но нет. Момент был торжественным. Он должен быть запечатлен, закреплен, записан, увековечен. Без медлительности не обойтись.
— Его фотографируют, — заметила Никки, опершись подбородком на руки. Босх заметил в ее голосе мечтательную нотку.
Ван Тисха осветили наклонным рефлектором — остров света в пятистах метрах перекрученной темноты. Он стоял к камере спиной. Царство его не от мира сего и ни от любого другого мира, думал Босх. Царство его — это он, один, посреди этой сверкающей лагуны. Тени колдунов благословляли его волшебными лучами.
Художник поднял правую руку. Все затаили дыхание.
— Моисей, разделяющий воды, — снова выплеснул свой сарказм Рональд.
— Что-то там не работает, — заметил Остерброк, — потому что в «Туннеле» все равно темно.
— Нет, — вмешалась Мартина, склонившаяся на его плечо. — Сигнал — взмах рукой.
Босх оглядел остальные мониторы — везде черно. Ему не нравилось, что «Туннель» так долго в темноте. Так потребовал «великий такой деятель». Перед началом шабаша ведьмы должны были почтить его блуждающими огоньками. Потом, когда закончится сеанс фото- и видеосъемки, Сатана опустит когтистую лапу, и начнется его личный Ад, его мерзкий и ужасный Ад, самый жуткий из всех, потому что никто не знал, что это был Ад. А самое худшее в Аду — это не знать, там ли ты уже.
Рука опустилась.
Триста шестьдесят нитей накаливания, созданных Игорем Попоткиным, одновременно зажглись и зевнули полными света пастями. На мгновение Босху показалось, что картины исчезли. Но они были там, преображенные. Как будто величественная кисть прошлась по ним золотом, и именно этого мазка им и не хватало. Картины пылали в неясном огне. В рамках мониторов они были похожи на старинные работы на холсте, но с глубокими, объемными, наделенными трехмерной жизнью персонажами. Задние планы выделились, и туман обрел очертания пейзажа.
— Боже мой! — ахнула Никки. — Это еще прекраснее, чем я думала.
Никто не ответил, и в молчании, казалось, крылось безмолвное одобрение. Но Босх был не согласен.
Это было не прекрасно, а гротескно и жутко. Видение картин Рембрандта, обращенных в живых существ, вызывало прилив чувств, но эти чувства, в глазах Босха, были вызваны не красотой. Очевидно было, что ван Тисх дошел до грани: дальше живая живопись двигаться не могла. Но выбранный им путь не был путем эстетики.
В распятом мужчине, в маленькой девочке с мертвенным цветом лица, облокотившейся на окно, в этом пире с живыми блюдами, в голой женщине с окрашенными в рыжий цвет волосами, на которую бросались два гротескных типа, в фигуре девушки с фосфоресцирующими глазами, в ребенке, завернутом в раскрашенные шкуры, в ангеле, душившем стоявшего на коленях человека, не было ничего прекрасного. Ничего прекрасного и ничего человеческого. Но хуже всего то, что всё, казалось, указывало: Рембрандт виновен в этом наравне с ван Тисхом. Это был их общий фех. «Вот отрицание человечества», — могли сказать оба художника. Наказание за то, что люди — те, кто они есть. В одну ужасную ночь человечество выдумало искусство.
«Вот наше наказание», — подумал Босх.
— Конечно, перед этим стоит снять шляпу, — в бесконечной тишине провозгласил чей-то голос. Это был Рональд.
На мониторе было видно, как Стейн поднял руки и зааплодировал. Яростно, чуть ли не со злостью. Но звука не было, и на экране хлопки выглядели как молчаливые конвульсии. К нему тут же присоединились Хоффманн, Бенуа и физик Попоткин. Вскоре все окружавшие ван Тисха фигуры с кукольным неистовством двигал и руками.
В вагончике первой начала Мартина, хлопки ее худых гибких ладоней звучали как выстрелы. Остерброк и Никки возбужденно подхватили. Аплодисментов Рональда было почти не слышно — как будто между его пухлых ладоней лопались пузыри. Шум в узком пространстве вагончика оглушил Босха. Он обратил внимание, что у Никки горят щеки.
Чему они хлопают? Боже, чему они хлопают и почему?
Добро пожаловать в безумие. Добро пожаловать в человечество.
Быть исключением он не захотел: не хотел выходить из массы, терпеть не мог отличаться от других. Необходимо, сказал он сам себе, оставаться в рамках.
Он свел ладони вместе и изобразил хлопки.
17:35
Альфред ван Хоор сидел перед монитором наружного наблюдения в вагончике «А» и смотрел за расстановкой своей «группы попугаев», как ее окрестила Рита. Его «персонал художественных ЧП» был сгруппирован на Музеумплейн. Бело-зеленые привидения в желтых дождевиках находились рядом с фургонами для эвакуации. Ван Хоор знал: вероятность того, что им придется действовать, очень мала, но по крайней мере его идея была одобрена Бенуа и самим Стейном. С чего-то надо начинать. В таких компаниях, как эта, необходимо выделяться с помощью новаторских изобретений.
— Пауль? — окликнул ван Хоор в микрофон.
— Да, Альфред, — послышался в наушниках низкий голос Спаальце.
Пауль Спаальце возглавлял этот импровизированный отряд. Ван Хоор наделил его неограниченным доверием. Они вместе работали при организации мер безопасности во время проведения выставок на Ближнем Востоке, и ван Хоор знал, что Спаальце из тех, кто сначала делает дело, а потом сомневается. Конечно, для составления долгосрочных планов это не самый подходящий человек, но когда нужны быстрые чрезвычайные меры, он незаменим.
— Паства начнет дефилировать меньше чем через полчаса, — сказал ван Хоор, пробиваясь сквозь шквал помех. — Как там у вас все, Пауль?
Вопрос был праздным, потому что на экране ван Хоор сам мог видеть, что «там у них» все хорошо, но он хотел, чтобы Спаальце знал: он заботится обо всех мелочах. Они затратили много часов на подготовку планов срочной эвакуации с использованием компьютерной анимации, и не дело позволить капитану пасть духом от безделья.
— Ну, ты же знаешь, — проревел Спаальце. — Самая ужасная катастрофа, которую мне надо сейчас предотвратить, это бунт. Ты знаешь, что перед тем, как запустить на центральную площадь, нас заставили петь перед идентификаторами голоса, как сопрано, и щупать экранчики, словно мы картины? Моим людям это не понравилось.
— Приказы сверху, — сказал ван Хоор. — Если тебе станет легче, нам с Ритой тоже пришлось через это пройти.
На самом деле ван Хоор недоумевал, в чем причина стольких дополнительных мер безопасности: впервые, чтобы попасть на работу, ему пришлось удостоверять свою личность с помощью физических тестов. Рите это понравилось не больше, чем ему, она даже вышла из себя, когда охрана преградила ей дорогу. Почему Вуд ничего им не сказала? К чему эти изменения в последний момент в дежурствах персонала по вывозу картин и по охране? Ван Хоор подозревал, что снятие работ Мэтра с европейских выставок как-то со всем этим связано, но не решался строить догадки. Ему было обидно, что он еще не такая важная персона, чтобы об этом знать.
— Нам уже не доверяют, — сказал он.
Рита ван Дорн, закинувшая ноги на пульт управления и помешивавшая дымящийся кофе в пластмассовом стаканчике, равнодушно посмотрела на него и снова обернулась к мониторам.
17:50
Пока ван Тисх садился в лимузин, один из сотрудников из свиты отдела искусства держал высоко над ним зонтик. На соседнем сиденье его ждал Стейн. Секретарь ван Тисха Мурника де Берн заняла место рядом с водителем. За ограждением бесновалась толпа журналистов и операторов, но Мэтр не ответил ни на один их вопрос. «Он устал и не собирается делать никаких заявлений», — поясняли сопровождавшие его. Бенуа, Нелли Сигель и Франц Хоффманн с удовольствием бы превратились на несколько минут в пророков и донесли бы замыслы Божьи до людей через микрофоны, но Мэтр должен был уезжать. Дверцы закрылись. Водитель — стилизованный, светловолосый, в черных очках — направил машину к одному из выходов, расчищенному полицией. Охранник выпустил их. Его плащ блестел под дождем.
