Барбара Вайн - Правила крови
Поезд прибывает на вокзал Паддингтон, и я встаю в неизменную очередь на такси, продолжая думать о Генри. О, чудовище.
36
Я вернулся в Палату лордов почти два месяца назад, в конце июля, перед самыми летними каникулами. На мое представление в качестве лорда Нантера Лайстона я никого не приглашал. Как наследственный пэр, ставший пожизненным, я получил разрешение занять свое место без официальной церемонии, но Джуд все равно пришла — и, как ни странно, Пол тоже. Мой сын напросился прийти, сам себя пригласил. Вероятно, он не возражает против назначенных пэров, только против наследственных, хотя предпочитает, как он выразился, «избранных лордов». Он сидел там, где я никак не ожидал его увидеть, на ступенях трона, и на его лице уже не было выражения презрительной скуки, как в прошлый раз.
Приставка Лайстон появилась потому, что пожизненный пэр обязан ассоциировать себя с какой-либо местностью. Годби больше не принадлежит нашей семье, и хотя это не имеет никакого значения, мне не хочется использовать это имя, пока в Годби-Холле живут другие люди. Я подумывал об имени Альма. Но битва при Альме, в честь которой названа площадь, была первым сражением Крымской войны, а по правилам геральдики можно брать себе имя только того сражения, в котором сам участвовал (как Монтгомери Аламейнский или Александр Тунисский), или, что звучит еще более мрачно, того места, которое ты разорил. Поэтому я выбрал Лайстон, поместье, в состав которого когда-то входил район Сент-Джонс-Вуд, и память о нем сохранилась лишь в названии одного дома в Лиссон-Гроув. Я пришел на ленч с главным организатором правительственной фракции, вступил в лейбористскую партию и занял свое место на правительственных скамьях, во втором ряду сзади.
Все это очень мило — я ежедневно напоминаю себе о ностальгии по парламенту, которую испытывал в период своего изгнания, — и это не единственная моя радость, хотя жизнь имеет и оборотную сторону. Я обнаружил, что Генри нависает надо мной, словно черная туча. Подобные чувства я переживал в юные годы, когда читал о какой-либо немыслимой жестокости или видел шокирующую фотографию, и это застревало у меня в памяти, время от времени возвращаясь, усиленное и еще более мрачное, обычно в минуты одиночества, днем или бессонной ночью. То же самое теперь происходит и с мыслями о моем прадеде. Я до сих пор никому не говорил. Возможно, мне кажется — хотя это, вне всякого сомнения, глупо, — что неразумно рассказывать беременной женщине такие ужасы, что ее жизнь должна быть спокойной и безмятежной. Нет, я в этом уверен. А что касается меня самого, то я радуюсь, наблюдая, как она счастлива, как переполнена радостью — теперь, когда Джуд вынашивает двоих детей. Странно, но предстоящее рождение близнецов развеяло мой страх перед повторным отцовством. Когда я думаю о жестоком поступке Генри — перед тем, как заснуть, или уже ночью, — то напоминаю себе о двух малышах, о том, что я буду видеть, как они растут здоровыми и красивыми. Джуд уже на шестом месяце, все у нее замечательно, и мое смятение прошло. Дети появятся на свет к следующему январю, и я почему-то уверен, что роды пройдут благополучно.
Мы можем себе позволить остаться в этом доме — мы справимся. Оглядываясь назад, я спрашиваю себя, как осмелился жаловаться, даже самому себе, что зачатие близнецов обошлось мне в 5000 фунтов. Джуд вернется на работу после родов, я буду получать компенсацию расходов, выдвину свою кандидатуру, если возникнет вопрос о выборах, мы наймем няню, а по утрам, сидя с детьми, я попробую свои силы в журналистике. Займусь рецензиями. Последняя из написанных мной биографий уже опубликована, а биография Генри Нантера никогда не будет написана. Я понял это уже несколько месяцев назад — принял такое решение, возможно, в надежде, что отказавшись писать эту книгу и забросив исследования, я смогу изгнать из своей памяти и преследующие меня образы, и стыд. Ничего не вышло.
Сказав себе, что намерение пощадить Джуд по причине ее беременности типично викторианское и что именно так поступил бы Генри — Генри-лицемер, — я, тем не менее, сначала решил рассказать обо всем Полу. Если он будет слушать. Хотя, скорее всего, будет. Были и другие варианты — например, Лахлан, но мне почему-то не хочется, чтобы об этом узнал кто-то посторонний. Можно поделиться с Дэвидом, но мне кажется, что ему все равно, а рассказать Джону Корри, даже в письме, у меня не хватает духу — он хоть и ученый, но для него это слишком личное.
За последние месяцы мои отношения с сыном во многом изменились к лучшему. Он говорит, что, будучи единственным ребенком, надеется когда-нибудь завести большую семью, но поскольку серьезно думать об этом пока рано, для начала ему прекрасно подойдут две маленькие сестрички. Я не верю своим ушам, когда Пол спрашивает, позволим ли мы ему иногда поработать нянькой или присмотреть за детьми в дневное время. Я и мечтать не мог, что у него появятся подобные желания. А может, просто не давал себе труда выяснить. В любом случае мы понемногу движемся к настоящей близости — как с Джуд, — и я серьезно раздумываю над тем, не доверить ли ему… как бы это выразиться… прошлые тайны Генри.
В эти выходные Пол в Лондоне и, наверное, заглянет к нам. Скорее всего, сегодня вечером. Я предполагаю, что он придет, и жду его, но не в гостиной, а в своем кабинете, где на обеденном столе передо мною разбросаны или сложены в стопки материалы о Генри. А в центре на подставке стоит красное расписное яйцо, подаренное мне в Тенне. Джуд отправилась к Крофт-Джонсам — на машине, потому что я не хочу, чтобы она возвращалась домой одна после наступления темноты, даже по тем безопасным улицам. Джорджи больше не тошнит, а живот у нее не такой огромный, как в прошлый раз. На тот случай, если родится девочка, они отказались от имени Изулт и хотят назвать ее Брангеной, в честь служанки Изольды из оперы.
Я поставил на стол поднос с бутылкой виски, графином воды и двумя стаканами, хотя сам вряд ли буду пить. Уже не в первый раз после разговора с Тони Агню я замечаю, что держу яйцо в левой руке и верчу в пальцах, словно четки для снятия нервного напряжения, но не помню, как брал его. Если буду продолжать в том же духе, то сотру всю краску.
Даже если Пол придет, возможно, я ему ничего не скажу. А возможно, вообще никогда никому не скажу.
«Управляйте обстоятельствами и не позволяйте обстоятельствам управлять вами». Так, наверное, думал о себе Генри, не понимая, что это невозможно. Фома Кемпийский тоже не понимал, как и люди, запомнившие слова Генри Нантера и приписавшие эту мудрость ему. Обстоятельства выше нас. Они сильнее, и с этим ничего не поделаешь. Он был карликом, раздавленным их безжалостной рукой.
Кто знает, когда ему в голову впервые пришла эта мысль? И почему? Вполне возможно, и даже вероятно, что он видел себя мучеником. Ведь всего за полвека до него Дженнер заразился оспой, впервые иммунизировав себя — по крайней мере, он надеялся — материалом, взятым из язв коровьей оспы. Генри — вне всякого сомнения, эгоцентрик — мог рассматривать свои действия с той же точки зрения. Эксперименты, предпринятые во благо человечества, ради славы науки, но предполагающие жертву со стороны ученого. По крайней мере, он пожертвовал своим личным счастьем.
Вполне возможно, Генри знал об уникальных аномалиях в Тенне еще со времен учебы в Венском университете. Там, учитывая его растущий интерес к болезням крови и его одержимость кровью, он мог познакомиться с работами Виели и Грандидье, опубликованными несколькими годами раньше. Кто знает, может, любовь к прогулкам в Альпах возникла именно из-за этих находок? Мне кажется вполне вероятным, и я даже почти уверен, что первый визит Генри в Тенну относится именно к этому времени. В убеждении — похоже, ошибочном, — что там говорят на ретороманском, он даже мог приступить к изучению языка, рассчитывая, что это пригодится в будущих исследованиях.
Искал ли он в начале 1860-х конкретную семью гемофиликов? Сомневаюсь. В таком случае он нашел бы ее и поступил бы так же, как двадцать лет спустя. Может, это ему просто не пришло в голову. Или только после того, как в глазах почти всех окружавших его людей — но не в собственных? — Генри добился исключительного успеха, стал ведущим специалистом в своей области, лейб-медиком, профессором, он стал задаваться вопросом, каковы же его истинные достижения. Он не внедрил никаких новшеств, ничего не открыл, если не считать открытием подтверждение выводов других исследователей о том, как переносится и передается гемофилия. А если бы у него в семье был носитель гемофилии? Если бы у него был свой гемофилик?
Отверг ли он поначалу эту мысль как чудовищную? Мне бы хотелось так думать, хотелось бы хоть что-то сказать в его оправдание. Но у меня нет доказательств ни того, ни другого. У меня вообще нет никаких доказательств. За исключением убежденности, что так должно было быть, поскольку это единственно возможное объяснение. Я абсолютно уверен, что как только эта мысль пришла в голову Генри, она осталась там и начала расти, и он не мог избавиться от нее, даже если бы хотел. Вполне вероятно, прадед убеждал себя, что если не наберется мужества этого сделать — он ставил себя, знаменитого врача, любимца королевы, в центр всего, — то будет сожалеть об упущенной возможности всю оставшуюся жизнь. Управлять обстоятельствами — вот каков ответ.
