Михаил Литов - Не стал царем, иноком не стал
Зоя живо заинтересовалась:
- И чего же ты хочешь?
- Пойдемте в кафе, - ответил Милованов.
***
Однажды Милованов с женой выбрались в Горенки. Собственно, это была их первая большая поездка на машине, с которой Зоя тогда еще совсем неопытно обращалась. А Милованов знал дорогу в эти Горенки только по книжкам да по старенькой карте, которую кто-то подарил его жене, но ему казалось, что этого достаточно и что усадьбу они найдут без всяких затруднений. Но вышел из всего этого лишь какой-то абсурд, из неопытности Зои и ее слабого умения ориентироваться в пространстве и из чрезмерной самоуверенности Милованова в своих путеводных понятиях. Так и не побывали они в Горенках, и с тех пор даже не заговаривали о том, что надо бы еще раз попытаться. Милованов о географии усадьбы вычитал в книжке единственно: на обочине шумного Владимирского тракта... И ему казалось, что дело уже почти сделано, осталось только докатить на проворных колесах, а там колонны, балконы, широкие окна, парковое искусство, знаменитость Разумовского, творение неведомого зодчего...
Заезжали они с разных сторон и все никак не могли попасть в нужное им место. Впрочем, Зое не очень-то были нужны эти Горенки, ее занимала, главным образом, сама дорога, интересовало лишь то, как она справится, как выдержит это первое нелегкое испытание Подмосковьем. Милованову по-детски не терпелось добраться поскорее до усадьбы, отметиться, расширить свои познания и сказать как бы в унисон с известными и неизвестными почитателями чудесных дворянских гнезд: и здесь-то я теперь побывал! Но как стала складываться ясность недостижимости цели, он почувствовал себя уязвленным до глубины души. Как если бы что-то могущее стать бесценным даром откровенно и грубо отнимали у него; и еще мучило его сознание, что Горенки, может быть, вот за той рощицей, за тем поворотом, за тем вон очерком горизонта, а они проносятся мимо в своей слепоте и своем неведении и упускают последний, решающий шанс. Он выходил из машины и спрашивал дорогу у прохожих, но люди ему попадались все какие-то пьяные и недоумевающие. Милованов, наталкиваясь на разлаженность жизненного строя, начал строже ставить свой вопрос, уже глядя на местных жителей с некоторым высокомерным негодованием, он стал свысока и сурово обращаться с этими людьми, но это мало помогло делу. Они говорили, что Горенки тут буквально в двух шагах, но проехать туда никак нельзя, потому что порушен мост, и надо ехать в объезд, или разводили руками, не зная никаких Горенок, или рассказывали, что Горенки вот только что были где-то на пути Милованова и Зои, а теперь следует им развернуться и ехать назад, да вот только оставалось неизъяснимым как же это, развернуться среди всей той дорожной толкотни и чепухи, среди которой незадачливые путешественники очутились. Или вмешивался вдруг со стороны еще какой-нибудь выпивший человек и принимался утверждать, что вводить путешественников в заблуждение нехорошо и никаких Горенок там, куда указывают, нет и в помине, а находятся они совсем в другом месте, на другом краю здешнего пространства, если речь, конечно, идет о тех Горенках, которые известны ему, причем известны так, что можно с уверенностью заявить: других-то нет и быть не может.
Зоя наслаждалась дорогой, своим нарастающим умением справляться с машиной на бесконечных ухабах, резких поворотах и крутых виражах, ее беспокоила мысль, не слишком ли уродует ее лицо постоянное закусывание только что не до крови губы, вызванное волнением, но все же она не могла не заметить странности и как бы заколдованности их кружения вокруг затаившейся где-то таинственной усадьбы. Невозможность попасть туда легко и правдиво объяснялась чудаковатой неосведомленностью и безалаберностью местных жителей, но Зоя не могла не объяснить ее и несостоятельностью мужа. Тот почти смирился с поражением, стал больше обращать бескорыстного внимания на места, по которым они проезжали, и повеселел. Этого Зоя не могла ему спустить.
- У тебя всегда так, - упрекнула она. - Ничего не можешь толком сделать.
- Почему же всегда? - возразил Милованов. - Мы только первый раз попробовали... Откуда у меня взяться опыту в таких делах? А потом, в книжках пишут, что на обочине...
- Да к черту эти книжки! - перебила Зоя. - Что мне книжки! Ты мне покажи, куда ехать. Если ты предложил ехать в эти самые... как они...
- Горенки.
- Горенки! Почему же ты не разработал маршрут, не продумал все?
- Вот так запросы! Я штурман, что ли?
- У тебя должна быть роль.
- Роль при тебе? У меня роль нынче такая: приехать в Горенки и залюбоваться, по аллеям там разным побродить. А не получается. Ты зря так пренебрежительно отозвалась о книжках. Только из них я о Горенках и узнал. Плохо только, что пишут этак неопределенно, неполноценно: у обочины... Ну, вот она обочина. На обочину я путь указал. А где Горенки? Эта обочина оказывается штукой непростой, не очень-то понятной. И почему же, собственно, не предполагать, что ты, как водитель, шофер, должна разбираться в ней лучше меня?
Говорил Милованов весело и бойко, но в душе у него это веселье мутил словно бы поднимающийся с ее дна ил, и бойкостью было только его вглядыванье в проносившиеся за окном пейзажи. Проезжали они не то селеньями, не то каким-то бесконечным предместьем, которого под Москвой было вообще много. Названия разных деревень, городков, уголков, районов ничего, казалось, не говорили, потому как они, мелькнув, тут же сменялись другими, и все сливалось в один лихо закрученный узел. Всюду здесь была так или иначе отстроенная и налаженная или ярко, в духе нынешнего времени, строящаяся жизнь, в которую извилисто уводили дороги, и над утопанием в зелени только птицы, похоже, пролетали хорошо уже осмотревшимися и освоившимися существами. Человеку немудрено было и заблудиться. Дома, новые и старые, не поражали воображение, нет, в них не было ничего, кроме обыкновенной пригодности к обитанию, порой там, где строение по ветхости начинало приседать и кособочиться, уже и сомнительной. Там и тут замечал глаз церковки, иные дивно хорошенькие, но не о них заботилась пытливость Милованова, а все еще о Горенках, которые, видимо, теперь безнадежно затерялись для него в неизвестности. И вместе с тем за разрозненностью пейзажных кусков, в которой он хотел найти нужный кратчайший путь для своего проникновения и для того, чтобы и машину не механическим уже, а словно бы чудесным образом протиснуть до самых до Горенок, неуловимых и заветных, вставала цельная, величественная картина, неразъемная, как небо. За тем, как в низине между деревьями и нагромождениями новых каменных коробок вдруг проглядывался деревянный домик, не жилой, а устроенный, может быть, еще, глядишь, предавним земством, под школу, больницу или библиотеку, или на заросшем соснами пригорке вспыхивала живыми и теплыми красками церковь, зримо складывался и поднимался образ России с ее смыслом, созидающимся в этих бездумных и хаотичных по виду углах. Милованов понимал этот смысл и даже как бы хорошо знал, как можно знать какой-нибудь предмет или живое существо, но ведь каждый раз к нему требовалось подойти с вероятием открытия чего-то нового, прежде почему-либо недоступного, а сейчас такому подходу мешала Зоя с ее маленькими целями и интересами.
Люди оттого, что и не думали сопротивляться своей каждодневной грубости проживания, многое подавляли в сотворенном и творимом далее смысле, и Зоя была с ними, даже если на словах им не сочувствовала. Хотелось бы Милованову тихо пройти по устроенной предками земле и все внимательно изучить, а получалась нескладность, ибо только преодолевшее людскую косность, сбившееся в прочные памятники тянулось к небу, а слишком многое, не успев окрепнуть, было затоптано в землю. Милованов-то знал немало таких несправедливо и глупо похороненных сокровищ, но много ли было у него единомышленников, желающих тоже знать и спасать знанием? Но если толпа, в которую никто и ничто, даже Бог, не смогли вложить задачу понимания и сохранения смысла, представлялась Милованову сборищем грубо гогочущих, скудных мозгами и воображением людишек, чьи нужды и стремления ни по какой причине не могут быть ему близки, то представить себе таковой и Зою он не мог, поскольку она все-таки была серьезной и по-своему чрезвычайно мощной женщиной. Она и начинала, судя по всему, неплохо. Некогда жил в ней интерес к книгам, к искусству, к умному деланью. А потом она похоронила его в себе.
Почему и как это случилось, Милованов не знал и не понимал. Был только вопрос: как это могло произойти? Казалось бы, произойти это не могло и не должно было, однако произошло, подтверждая истину, что чужая душа потемки. Но Зоя не проходила равнодушно, как другие, мимо смысла, на который еще и теперь не терял надежды обратить ее внимание муж, вот только не было уже у нее перед ним заведомой восторженности. И более того, она оставила за собой право судить: это хорошо, а это плохо, - и судила она, ничего не сделав и не желая делать для упрочения картины, а с дальнейшим углублением в возраст у нее даже возникал уже чисто практический подход, по которому хорошим считалось в первую очередь полезное для обеспеченного, сытого и самодостаточного существования. И это умная, чувствительная, начитанная женщина! Как же случилось, что она отошла от смысла, от истины, от своего вероятного призвания? Разве мал и недостоин смысл? или истина недостаточно крепка?
