Герберт Розендорфер - Четверги с прокурором
Штегвайбелю не составило труда исполнить поручение Шлессерера, за что он получил обещанное вознаграждение в размере двух тысяч марок. Шлессерер в точности описал, где хранились драгоценности, к тому же Штегвайбель знал расположение комнат в особняке Шлессерера, поскольку ему приходилось бывать у своего работодателя. Все было сделано как полагается, вот только избавиться от драгоценностей, утопив их в озере или иным образом, духу у Штегвайбеля не хватило. «Откровенно скажу – не смог, ведь это как-никак несколько сотен тысяч марок. Я еще подумал тогда: возьму-ка я и зарою их где-нибудь в укромном местечке на пару лет, а потом… А потом вы явились».
По моей просьбе уже под самый финал допроса следователь огорошил Штегвайбеля вопросом о том, кто такая Эрна Демпеляйн.
– А почему вы спрашиваете?
– В каких отношениях находитесь вы с упомянутой дамой?
– Ну… она, так сказать, в общем, это моя близкая знакомая. Точнее говоря, я ее близкий знакомый.
– Продолжительное время?
– Более или менее.
– Она проживает у вас?
– Не совсем.
– У нее есть манто красно-коричневого цвета?
– Что-что? Ах, манто, да, есть такое…
– Вот этот поясок не от него?
– От него, – ответил Штегвайбель.
После этого я распорядился об отмене ордера на арест Штегвайбеля и затребовал оформить ордер на арест Шлессерера и фрау Демпеляйн по подозрению в сговоре об убийстве фрау Шлессерер.
Но на этом история не заканчивается, напротив, это лишь ее начало. Второй виолончелист, которого пригласили сегодня играть с нами опус 163 си-бемоль, еще узнает суть ее. А где мои ноты? Может, я их случайно?… Нет-нет, они здесь. Итак, дамы и господа… К высотам музыки!
На этом заканчивается пятый из четвергов земельного прокурора д-ра Ф.
Шестой четверг земельного прокурора д-ра Ф. Отерев рот салфеткой, он отхлебывает «Ипхёфер юлиус эктер берг» и начинает свой рассказ
– В ходе процесса против Шлессерера и Демпеляйн постоянно вставал вопрос о том, что, дескать, Шлессерер слишком уж большое значение придавал факту наличия спутника для поездки в свой охотничий домик. Прокуратура, то есть мое ведомство, в представленном обвинительном заключении (весьма объемистом и безупречном с юридической точки зрения документе) и позже рассматривало тезис о том, что Шлессереру непременно требовался спутник, с тем чтобы алиби его оставалось безупречным, поскольку именно на безупречном во всех отношениях алиби и строилось безупречное преступление. Этот тезис покоился, первое, на показаниях Ванзебаха о том, что Шлессерер буквально наседал на него, умолял поехать с ним на охоту, и, второе, на показаниях его помощника, юриста-расстриги, пьянчуги и правой руки Шлессерера – Штегвайбеля, рассказавшего, что еще до обращения Шлессерера к Ванзебаху он попросил его, Штегвайбеля, – не просил, поскольку такой нужды не было, он вполне мог и приказать ему, – сопровождать его на охоту. Штегвайбель, как это легко угадать, согласился, но незадолго до охоты у него на глазу вскочила опухоль, и он был вынужден обратиться к врачу, причем пришлось даже пару дней полежать в отделении офтальмологии университетской клиники, и после Штегвайбелю был прописан строгий режим, так что и речи быть не могло ни о каких охотничьих вылазках. Он несколько дней не снимал повязку с глаза, что, впрочем, ничуть не помешало ему инсценировать следы ограбления и завладеть драгоценностями.
Штегвайбель проходил по выделенному в отдельное производство делу, рассматриваемому, разумеется, не судом присяжных, а обычным судом низшей инстанции, по обвинению в симуляции преступления, хищении драгоценностей и так далее, грозившими ему сроком заключения, однако Штегвайбелю удалось выйти сухим из воды.
Еще в самом начале я упомянул, что это дело – даже после его завершения и вынесения приговора Шлессереру и Демпеляйн, обвиненным в убийстве по сговору, Шлессерер был обвинен в соучастии в убийстве – продолжало занимать меня. Я часто прогонял в мыслях его детали, отдельные этапы следствия, восстанавливая в памяти показания свидетелей, и однажды, уже несколько лет спустя, меня вдруг озарило, словно годами накапливавшиеся сведения наконец достигли критической массы: одна фраза, одна-единственная фраза, брошенная Штегвайбелем, проходившим свидетелем по делу на процессе Шлессерера и Демпеляйн, на которую после не обратили внимания, не давала мне покоя. В связи с обсуждением настоятельных уговоров, предпринятых Шлессерером, всеми средствами старавшимся затащить сначала его, Штегвайбеля, а потом и доктора Ванзебаха в свой охотничий домик, Штегвайбель заявил следующее: «Сначала мне эти уговоры не показались странными, ведь он очень не любил оставаться в своем домике в одиночестве».
Почему ни суд, ни прокурор, ни даже адвокат не обратили на эту фразу внимания?
До самого процесса я, как уже объяснял, всячески избегал контактов со Штегвайбелем. И после завершения дела, и после процесса я не искал встреч с ним, к тому же и причин особых тому не было. Однако теперь, когда информация в моем мозгу достигла критической массы, если можно так выразиться, я разыскал Штегвайбеля.
При нашей встрече он не скрывал недоверия и неприязни ко мне. Он жил все в том же городке, занимая неухоженную однокомнатную квартирку. Его изборожденное морщинами лицо, успевшее приобрести свекольный оттенок, было весьма мрачным. В целом жил он не так уж и плохо, пописывал в местную газету, где ему доверили колонку криминальных новостей. Пришлось изрядно попотеть, убеждая его, что мой визит носит исключительно частный характер и вызван неутихающим интересом к старому делу. Потом Штегвайбель оттаял, между нами затеплилось нечто вроде корпоративной доверительности.
– Я не спрашиваю вас, – сказал я, – действительно ли Шлессерер, как явствует из приговора, склонил Демпеляйн к убийству своей жены…
Да-да, я обращался к нему на вы, хотя когда-то давно мы были с ним на ты.
– А мне это вообще неизвестно, – стал отнекиваться он.
– Я даже не спрашиваю о том, считаете ли вы возможным подобный ход обстоятельств; я просто хочу получить от вас объяснение одной вашей фразы, которую вы, вероятно, считаете ничего не значащей: «Шлессерер не любил оставаться один в своем охотничьем домике».
Штегвайбель рассмеялся, обнажив отвратительные почерневшие зубы пьяницы.
– Он не только не любил оставаться в одиночестве в своем охотничьем домике, он вообще не любил один ездить туда.
Надо же! Насколько все-таки загадочна душа человеческая. Шлессерер, тот самый Шлессерер, прожженный делец, даже на охоте или на футболе не думающий ни о чем другом, как только о своих барышах да о том, как похитрее скостить налоги, человек до цинизма расчетливый, до жестокости равнодушный, человек до примитивизма будничный – и вот у него отыскалась слабина, ахиллесова пята: он страдал необъяснимым, атавистическим, курьезно-забавным страхом – он боялся привидений. Тот, который днем не верил ни в Бога, ни в дьявола, ни в какие паранормальные явления, а лишь в то, что можно ощупать руками, с наступлением темноты превращался в трясущееся и воющее от страха нечто, если только кто-нибудь, не важно кто, не оказывался рядом.
– Остаться на ночь одному в какой-то отдаленной хижине? Да он бы в ней умер, – ответил Штегвайбель.
Именно страх перед одиночеством, а не скорбь, не пиетет, и объяснял его желание переночевать в гостинице, а не дома, после того как там был обнаружен труп его жены. (Он отказался остаться у Ванзебаха, поскольку ему еще необходимо было связаться со Штегвайбелем.) Как считал Штегвайбель, Шлессерер никогда не оставался в доме один. Если фрау Шлессерер была в отъезде – после того как сын стал жить отдельно от них, – Шлессерер тайком от всех перебирался в какую-нибудь гостиницу или же приглашал к себе Штегвайбеля, который укладывался на ночь в комнате для гостей.
– Если только не… – Штегвайбель не договорил.
– Если только не что? – стал допытываться я.
– Ну, я думаю, вы и сами понимаете, что я имею в виду…
– Если только он не ночевал у своей любовницы или, если хотите, крали, подружки… или как там еще называют супругу номер два.
– Если только не было благоприятной возможности… – докончил Штегвайбель.
Разумеется, все это уже звучало в свое время на процессе Шлессерера и Демпеляйн, и эта внебрачная связь даже, если можно так выразиться, послужила отправной точкой, в конце концов и погубившей Шлессерера.
Фрау Кунигунда Шлессерер вышла из лучшей среды, так по крайней мере она считала. Ну, если уж быть предельно объективным, супругов Шлессерер, если говорить о происхождении, разделяло не так уж и многое: ее отец был инженером и проявил себя с самой лучшей стороны как пайщик одного из предприятий выше средней категории. В доме бытовала поговорка: «Не забывать, что мы – Тайхман!» И об этом, надо сказать, не забывали. Что подтвердилось и показаниями сестры жертвы, а также подруг последней, в частности фрау Ванзебах. Но даже в пору знакомства с фройляйн Тайхман Шлессерер принадлежал к куда более зажиточной прослойке, посему ему было наплевать на то, что папаша Тайхман свысока взирал на него как на будущего зятя. Фройляйн же Кунигунда Тайхман, поскольку явно не принадлежала к числу тех, кто фанатично исповедует принцип, что-де труд облагораживает, и весьма прохладно относилась к необходимости получить образование или хотя бы овладеть профессией, благополучно запамятовала на время факт своей принадлежности к роду Тайхманов и после обоюдных «да» расписалась в соответствующем документе как Кунигунда Шлессерер, правда, потом все-таки никогда не забывала, что она – Тайхман, пусть даже урожденная Тайхман.
