Владимиp Югов - Трижды приговорённый к вышке
- Пианист, это запретно, помолчи. Не стоит о женщинах.
- Вы сами пришли, бригадир. Я всегда старался стоять перед вами на лапках. Вы в душе морщились. Вы не любите слабых. Сегодня вы человек. А я был с вами всегда человеком. Почему бы не сказать вам то, что я заметил? Вы, считая меня убийцей, давали мне шанс на выздоровление и покаяние. Вы были ко мне справедливы. Почему же я не могу отплатить вам этим же, если вы пришли? Вы одиноки на сию минуту. Я растревожил вас...
- Ну говори, говори дальше!
Какое-то зловещее выражение появилось в лице бригадира, кулаки его сжались, пальцы побелели.
- Ваша жена оказалась не такой, как моя. Вы не верите в любовь. Я слышал, что у вас произошла авария. Неужели любовь умерла в тот день, как только следователь вызвал вас? Вы хотите об этом мне сказать? Зачем я пел эту свою песню "Белые сны"? Все ложь, ложь? Но я сочинил про любовь. Но моя жена от меня не отказалась. Любовь, следовательно, есть! И если я в нее верю, на сию минуту я выше вас. И призываю вас поверить мне, что это так... Я этим держусь, мой бригадир. Иначе бы давно...
- Я не знал, Пианист, что ты еще и... философ. - Бригадир скривился, будто от боли. - Эх ты, тютя! Да разве ты знаешь, как у нас было? Хорошо, что тебе, как по лотерее, выпала такая... Даже после всего ходит! На миллион одна.
- Неправда. Не одна моя - честная. Об этом и говорю! Настаиваю!
Бригадир резко встал.
- Ты так думаешь? А чего же ты - тут?
Пианист скинул ноги на пол.
- Не... знаю.
Он испугался. Что он не так сказал? Чем обидел бригадира?
6
Резко хлопнула коридорная дверь, послышались поспешные затухающие шаги. Потом Боярский, видно, с досады, ахнул входной общей коридорной дверью. На дворе раздался его, какой-то надтреснутый нервный голос, что-то возражающий жене. Гордий подошел к окну. Боярский стремительно уходил к автобусной остановке, а его жена почти бежала за ним.
Женщина сидела и следила за Гордием. Он это видел, когда вдруг отрывался от окна и вдруг взглядывал на нее. Он думал о хорошем. Он вспоминал, как жена младшего сына перед родами жила у них, как она обеспокоенно ждала писем от мужа, его, Гордия, сына. Он, уже бегущий к старости, тогда делал все, что мог делать и что не доделал в свое время, любя Нюшу, но по молодости и беспечности не понимая, что ей в таком положении нужно. "Кто ходит за ней, этой женщиной? - подумал он теперь. Ведь носить тяжести ей нельзя... Вызовусь помогать! - весело подумал. Стану носить!" Но тут же вспомнил, как врач предупреждал: "И не более двух килограммов! Не более!" Все мы умнеем слишком поздно, - подумал он. Когда надо заботиться - не умеем, а потом, понимая, не можем... Была бы Нюша, она бы пришла сюда и нашла бы помощников. Уговорила бы! Конечно же, к ней тут относятся - как к жене убийцы. Всем не докажешь. - Тоска навалилась на него, бессилие вновь овладело им. Тем более, что он уловил на себе какой-то ее беспокойный, уже ничего хорошего не ожидающий взгляд. Ну что он ей теперь скажет? Что нашел заявление ее мужа к Генеральному прокурору? С искаженными датами, с искаженной законностью? Но ничего не ясно. Вот обрадует! Скажет, что был у ее мужа, что муж ее чистил лопаты и ломы - шанцевый инструмент, а Сыч складывал их...
- Вы болели? - спросила после продолжительного молчания женщина.
Гордий никогда в жизни не врал: ни в детстве своим дружкам, ни в студенческие годы, не врал своей Нюше. Но сейчас ему неожиданно захотелось ее обнадежить. Почему болел? Просто сердечко, немного пристало, но теперь все нормально. Да и не стар я! - хотел закричать, тоже чтобы успокоить ее.
- Я хорошо знаю, что вы болели. Я несколько раз приходила к вам.
Он пристально поглядел на нее.
Он только теперь понял, чьи передачи иногда ел (не считая, конечно, передач Федора и его жены).
Думал - сотрудники.
Вот, оказывается, кто.
Ему стало очень стыдно. Не такие уж доходы у этой женщины, чтобы она раздиралась на два фронта - носила мужу и адвокату мужа. "Бывшего адвоката", - поправился сразу.
Ему вдруг захотелось перед ней открыть свою душу. Он многое в последнее время передумал. Ему захотелось сказать: мы все вместе виноваты, что ваш талантливый муж сидит безвинно. Мы все таких талантливых, но беззащитных, должны защищать! Если мы не можем защитить таких беззащитных, то тогда мы ничего не стоим со всеми своими высокими словами о законе и истине...
Но ему не хотелось ее обнадеживать. Собственно, как он мог ее обнадежить! Чем? Рассказать про Павлюка, Гузия? Но версия его лопнула!
Она встала, принесла чайную чашку, налила крепкой заварки.
- Ой простите! - И тихо улыбнулась. - Затянувшееся чаепитие... Я не спросила, как вы любите? Крепкий? Или пожиже?
У нее были большие карие глаза, чистые, с голубыми белками.
"Бедная, бедная ты женщина! Почему именно тебе, такой красивой, выпало подобное жестокое испытание?"
Он невольно погладил ее красивую руку, она ее не отдернула, застыла.
- Я не знаю, - сказала она тихо, - всякое действительно бывает при пересуде. И по-прежнему боюсь... Я по-прежнему очень боюсь.
- Боярский приходил вас уговаривать? Чтобы вы подняли вновь дело?
- Да. Но он очень горячится, говорит несвязно. У него нет оснований... У него идея-фикс... Некто скрипач, который учился с моим мужем. И якобы он из зависти к нему... Понимаете? И указал на него... Муж очень талантлив...
- Я это знаю.
- Вы как себя чувствуете? - неожиданно спросил - просто решил отвести разговор от серьезного.
- Я? - Женщина удивленно на него посмотрела. - Но от этого, - она немного подумала, - все равно никуда не денешься. Все об одном. Приходят дяди, тети... И все - об одном. И все мы боимся, что вдруг будет ему хуже... И до вашего прихода, то есть перед самой больницей, - тоже боялись. И боимся, признаться, теперь. Ничего ведь не изменилось! И потому ничем я вас порадовать не могу. Муж не станет активнее бороться за свою судьбу. Не обижайтесь. Зачем? Чтобы все обернулось опять против него?
Он встал, нахмурился.
- Нет, это все не так! - Возразил он резко, но увидев ее какое-то невольное осуждение, сдержал себя. - Я же не угомонюсь. И вы это знаете. Я буду искать пути...
- Наверное. Наверное, так и надо. Но вы простите нас. Слишком все впереди печально и страшно.
- Что я могу сделать для вас теперь?
- Ничего, право...
- Знаете что? - вдруг засуетился. - Я старик, понимаете. Мне много не надо. У меня три сына, все обеспечены. Не соизволите ли от меня принять...
- Вы хотите предложить мне денег?
- Да. Взаймы ли, но без определенного срока, так ли...
- Спасибо, Иван Семенович. Вы прекрасный человек. Но пока я обеспечена. Я одна дочь у родителей. И дяди, тети...
- Великодушно простите! Но если... Впрочем... Я сам увижу... А теперь, не подскажете ли новый рабочий адрес Романова?
- Адрес Романова? - в глазах ее вспыхнул испуг. - Но зачем опять трогать его?!
- Успокойтесь. Неужели вы думаете, что я совсем ничего не понимаю?
- Да, да... Конечно... Вам, собственно, видней... Может, я обезумела от страха... Погодите, я сейчас дам вам адрес...
Поскольку внешние данные Дмитриевского явно не соответствовали приметам преступника, которого, якобы, успели разглядеть некоторые свидетели (даже гнались за ним), возникла версия "Романов". Он, как на грех, полностью подходил к выданным свидетелями приметам. Версия "музыканта" уже гуляла. Ага, не сам - брат! Брат, правда, не убивал. Убил Дмитриевский. Но брата позвал поглядеть. И посоветоваться, что делать дальше. Брат пришел. А тут его чуть не накрыли свидетели. Он - в бега.
Романова забрали прямо с кафедры. Вышка висела над Дмитриевским. Суд признал его полностью виновным. Что бы он там ни крутил. Как ни выворачивался.
- Эх, Музыкант! - сказал следователь. - Говно ты!.. А я ведь тебя предупреждал! Поставят к стенке. Ну зачем ты квакал, что ты ее не знал? Знал, знал, знал!
Следователь, в подтверждение сильной версии, и подсказал: помнишь место, где шло о твоем двоюродном брате Романове? Мол, не ты похож на убийцу, а он? Единственное твое спасение, если этот братик скажет, что так и было. Ты брата позвал поглядеть. Ты убил. А он глядел.
- И сколько ему дадут?
- Пустяки! Всего-то пустяки. Зато вышку отменят.
Гордий, когда узнал, ухватился за идею. Но он твердо сказал, что Романов не пойдет на это. Надо сделать так, чтобы он не особенно... Иначе его тоже посадят.
Романова забрали с лекции. И продемонстрировали признания Дмитриевского, записанные на магнитофонную ленту. Эта лента крутилась всем свидетелям. В том числе, и Романову. Поначалу он хохотал. Дмитриевский?!
- Ну что ты хохочешь? - осклабился следователь. - Парню вышка уже. Он карабкается... А ты - хахоньки! Мило!
- Так что мне, признавать то, чего не было?
- А ты думал - как? Гляди, дядя Дмитриевского, твой родственник, говорит, что знал Дмитриевский Иваненко. И ты еще подтвердишь... Так и вышки не станет. Подумаешь, полтора года отсидки! Я, что ли, придумал такие наши вонючие законы? По ним лишь можно увести от вышки!
