Росс МакДональд - Три дороги
Наиболее зловещими и многозначительными симптомами оказались пятна крови на крыльце и на пешеходной дорожке возле бунгало, где произошло убийство. Д-р Симс смог определить, что эти пятна являются каплями свежей человеческой крови, но относящейся к группе, к которой не относится кровь ни одного из основных действующих лиц этого дела. Человек, оставивший эти следы и, по предположению полиции, являющийся убийцей, еще не задержан.
Лейтенант Сэмюэль Уоррен из уголовного отдела полиции Лос-Анджелеса, который ведет это дело, придает также большое значение набору отпечатков пальцев, очевидно, принадлежащих этому человеку и найденных на месте преступления. Эти "отпечатки", снятые с поверхности столика возле кровати, где произошло убийство, показывают, по словам лейтенанта Уоррена, что убийца оперся на него при совершении своего черного дела. Лейтенант Уоррен уверен, что убийца в конце концов допустит неминуемую ошибку и попадет в руки закона. Когда это произойдет, отпечатки его пальцев в досье полиции помогут осудить его".
Доктор Клифтер положил вырезку на стол и сделал глубокий вдох.
- Это ужасно, правда?
- Это одно из обстоятельств, которое заставляет меня примириться с потерей памяти Бретом. Ему не обязательно вспоминать все это. Он не знает даже о том, что его фамилия попала в заголовки газет.
- Вы ему ничего не рассказали?
- Ничего. И к счастью, заведующий отделением госпиталя Райт согласен со мной. Я не могла заставить себя показать ему это. - Она с отвращением указала на вырезки на столе. - Можете их оставить у себя, если хотите. Не знаю, зачем я их так долго храню.
- Спасибо. Возможно, я найду им применение.
- Какое применение?
Он ответил ей уклончиво:
- Не уверен, что заведующий прав...
- В том, что скрывает эти факты? Я понимаю, что Брет когда-нибудь узнает о них. Но сейчас ему это не нужно. Его связь с реальностью все еще непрочная. Не знаю, что может случиться с ним после еще одного потрясения.
- Этого не знаю и я. Надеюсь, что лучше разберусь в этом, когда побеседую с ним завтра. Может быть, правда обо всем этом, отвратительная и голая правда, - как раз то, что нужно его разуму. Видите ли, тот факт, что он не виновен в смерти своей жены, не исключает возможности появления у него субъективного представления о своей вине. Этот факт просто устраняет наиболее объективную причину его вины.
- Придется вам пояснить вашу мысль. Сегодня моя голова плохо варит.
- Могу пояснить. Предположим, он хотел смерти своей жены. Хотя за исключением помыслов он был совершенно невинным, ее смерть, удовлетворяя его неосознанные или частично осознанные желания, вполне могла вселить в него всеподавляющее чувство вины. Теперь вы понимаете меня?
- Да, - произнесла она тихим голосом. - По той же причине и я чувствовала себя виновной в ее смерти.
Ее потемневшие от страха глаза опять напряженно всматривались во тьму за окном.
Глава 5
Лучше всего ему думалось в ночные часы, когда комнату заполняли темнота и тишина. Он лежал с широко раскрытыми глазами долго после полуночи, рыская по просторам своей памяти, которая простиралась далеко в прошлое. События, объяснявшие его сегодняшнюю жизнь, было так же трудно проследить, как русло реки, половина течения которой скрыта под землей. Но каждую последующую ночь он возобновлял свои поиски на ощупь. Ему казалось, что он может найти свою утраченную сущность в каком-то подземном царстве, где скрываются насилие и ненависть, нежность и желания, и что ключ к этому царству находится в комнате, где он лежит.
То, что было когда-то важным для него - участие в первенстве по боксу в колледже, окончание курса с отличием, назначение на работу в Вашингтон, публикация его книги в серии "Возраст разума", - все эти вещи утратили свое значение, когда он взирал теперь на них издалека, из тьмы, в которую погрузился. Торжественная церемония посвящения его в офицеры запаса военно-морского флота в свое время глубоко его взволновала, а теперь она потеряла смысл, оставаясь лишь звеном в цепи событий, которые привели на койку госпиталя. Потрясение в его мозгу, как кризис в экономике страны, изменило шкалу ценностей.
Но в его жизни имелись и такие сцены, которые, казалось, освещались вспышками молний, сопровождаясь пульсирующей болью, и были такими же таинственными и интимными, как сама кровь. Когда ему исполнилось десять лет, он подстрелил воробья из духового ружья, которое ему подарил отец на день рождения. Раненый воробей дико прыгал по саду и долго не хотел подыхать. Он не смог опять выстрелить в него или прикончить руками и застыл, парализованный чувством вины, отвращения и жалости, взирая на его предсмертные судороги среди цветов.
Десять лет спустя, стоя у гроба отца, он не испытывал горя. Забитый цветами дом в небольшом городке Индианы, где происходили похороны, раздражал и вызывал у него скуку. И в атмосфере, насыщенной запахами роз и гвоздик, вспомнил день своего десятилетия. Отец увидел его возле подыхающего воробья, они оба стали свидетелями этой сцены смерти, перехода от бурной энергии жизни к кучке пыльных перьев. Они закопали погибшую птичку рядом с кустом роз, а отец отобрал у него ружье, и мальчик больше его не видел.
Он мысленно снова посмотрел на покрасневшее и осунувшееся лицо профессора Джорджа Тейлора, который зачал и вскормил его, который отобрал у него ружье и умер нелюбимым во сне, на шестьдесят шестом году жизни. Но через два дня после похорон он проснулся на полке пульмановского вагона на пути в Чикаго и разрыдался, вспоминая бедного старика и погибшую птичку. С тех пор прошло еще десять лет, но он и теперь помнил заволакивающиеся глазки воробья, когда жизнь оставляла его, а также страшное одиночество умершего тела в гробу.
Такое же смертельное одиночество сопутствовало ему все эти десять лет. Он ни разу не смог принять любовь или полюбить сам, пока не встретил в Ла-Джолле Паулу, которая согласилась провести с ним несколько дней. Даже день, когда он признался ей в любви, был омрачен импульсом неприятия. Хотя на деле ничего не произошло и злой порыв был подавлен, запомнившаяся ему сцена, полное движения небо и серое море, темные бакланы, пролетавшие над водой, - все это, как молнией, освещалось в его сознании и оставляло чувство вины.
Это был первый облачный день за всю неделю, проведенную ими вместе, слишком холодный и мрачный, чтобы загорать или купаться в бухточке. Резкий ветер с моря усилил прилив, и волны накатывались на берег; как стеклянные громады, разлетаясь сверкающими брызгами на пляже. От ветра ее щеки раскраснелись, глаза сверкали. В накинутом на голову шарфе она выглядела юной, смешной и привлекательной и хохотала, когда о скалы ударяли волны, похожие на взрывы белой пены. Они взялись за руки и поднялись на набережную, как ив первую ночь. Перепрыгивая через лужи и водоросли, взобрались на высокий камень и стояли там, недоступные для прибоя.
Наблюдая за игрой слепых сил природы, они заметили стайку котиков, которые обычно не подплывают к берегу ближе чем на милю. В воде то появлялись, то исчезали их мордочки, как конусы тьмы на фоне постоянно менявшего цвет океана. Но иногда, когда котики были в хорошем настроении, а волны высокими, они устраивались на гребне и подплывали к берегу. Они могли поднырнуть и вынырнуть из любой волны, выпрыгнуть в воздух, перевернуться и снова скользнуть в свою родную стихию. Они носились взад и вперед там, где разбивались волны. Их грациозные движения были видны отчетливо, как сквозь стекло. В самый последний момент, когда, казалось, волны вот-вот бросят их на камни, они ныряли и отходили назад, а потом опять седлали волны. Их лоснящиеся тельца скользили и извивались среди водяных стен, чем-то напоминая фигуры женщин. Он ощущал какое-то ликование, смешанное со страхом и стыдом. Он еще ни разу не обладал женщиной.
- Как бы мне хотелось стать танцовщицей! - воскликнула Паула. Выражать свои чувства движениями тела, а не с помощью пишущей машинки, лиц актеров и кинокамеры. Это, наверное, самый прекрасный вид искусства.
Он, не отвечал ей, пока котики не угомонились или не решили поиграть в другом месте, быстро скрывшись из виду. Когда он обернулся к ней, его охватила нежная теплота.
Она радостно смотрела на него своими милыми и блестящими глазами. Ее разгоряченное тело было скрыто, подобно зверю в засаде, под шубкой. Он остро, до боли, ощущал теплоту ее руки, белизну подбородка и шеи, алость губ, которые тянулись к "нему. Сердце его громко стучало, он весь налился желанием. Она расстегнула свою шубку, чтобы он смог к ней прижаться, и они обнялись на утесе, нависшем над морем, на виду у двух гостиниц.
Вот тогда-то он и признался ей в любви. Но в головокружительный момент страсти им овладело, чувство протеста. Он пошевелился, чтобы освободиться из объятий, но она неправильно поняла его движение и прижалась к нему еще сильнее. Он почувствовал себя в ловушке. Она была разведенной, ее поцелуи горячими и сладкими, а тело - легкодоступным. Она была такой же женщиной, как и другие. Ни в ком из них нет добродетели, как давно предупреждал его отец.
