Лев Самойлов - Игра с тенью
С первой и до последней минуты очной ставки Куликов внимательно наблюдал за Зотовым. Следователь подметил вспыхнувший румянец на лице Андрея, заблестевшие глаза, услышал и мысленно зафиксировал мягкие интонации в голосе, когда он обратился к Марине. От внимания не ускользнуло и то, что, несмотря на тяжесть улик, Андрей в эти минуты как бы забыл о себе. Он видел только Марину, тянулся к ней, говорил для нее, искал в ней поддержку, сочувствие, хотел услышать ласковое, человеческое слово.
«Понимаешь, Маринка, меня черт знает в чем обвиняют. Это даже смешно подумать…»
Нет, эта неуклюже вырвавшаяся фраза не была игрой. Она была сказана искренне, на одном дыхании, более того, по-мальчишески озорно и недоуменно. И он, Николай Петрович Куликов, уравновешенный человек, следователь с немалым житейским опытом, обычно сам «стреляющий» в адрес излишне чувствительных коллег, понял в эти минуты, что все идет не так, что схема, созданная им, разваливается словно карточный домик, что надо вернуться к началу пути и вновь критически переосмыслить, казалось бы, уже найденные большие и малые истины.
Когда писатель пишет книгу, он часто откладывает в сторону готовую рукопись, с тем чтобы спустя какой-то срок снова вернуться к ней, взглянуть на написанное по-новому. То же нередко делает композитор с уже завершенной партитурой. У Куликова не было таких возможностей. Его «муза» имела твердые, законом установленные сроки.
За истекшие сутки Николай Петрович записал некоторые из вопросов, спорных положений и выводов, к которым он пришел, и с этим багажом уже отправился к прокурору. Он хотел сам обо всем рассказать своему старшему товарищу, и не только рассказать, он должен был вместе с ним вслух подумать, чтобы присутствующий при этом более опытный человек мог подметить какие-либо изъяны, неточности в логике, увидеть то, что не увидел он.
Сергей Сергеевич хорошо знал «методу» Куликова. Он отложил бюллетень, поплотнее уселся на диване и приготовился слушать.
— При первом посещении квартиры, где произошло преступление, — так начал Куликов, — окно в комнате Мухина было открыто. С момента убийства и до нашего приезда в комнату никто не входил. Следовательно, окно было открыто до совершения убийства или в момент его. Нужно ли было открывать окно Зотову? Нет. Ведь он вошел и вышел через дверь и потом вот что записано в протоколе допроса: «Вырвал пресс-папье из рук бушевавшего хозяина, швырнул в сторону, а самого толкнул к окошку. Хорошо еще, что окно закрыто было, а то вылетел бы старик в сад».
— Вы верите этому заявлению Зотова?
— Да.
— Хорошо, — согласился прокурор. — Значит, во время ссоры окно было закрыто?
— Выходит, что так.
— А потом его кто-то открыл?
Николай Петрович пожал плечами.
— Мухин убит ударом пресса в затылок, — продолжал Куликов. — Мизансцена действительно странная, если учесть, где находился труп.
— Где?
— В пяти шагах от окна. По показаниям Зотова, он отбросил Мухина, и тот упал на подоконник. Каким же образом труп оказался посреди комнаты?
— Дальше.
— Любопытны результаты экспертизы. Анонимное письмо писал мужчина левой рукой. Кто-то подбросил еще одну улику против Зотова.
— Логично.
— А Зотов вопреки всему признался в убийстве!
— Вы же догадываетесь, почему это произошло. И потом фактическая проверка признания обвиняемым своей вины обязательна. Помните, сколько бед и зла принесла нам теорийка о том, что признание — царица доказательств. Ведь вы сейчас не верите признанию Зотова?
— Сейчас не верю. Понимаете, не могу поверить, да и точка. Парень сломался и заговорил, не думая. В ту минуту ему было море по колено. Еще бы, ведь Марина тоже не верит ему, клянет, обвиняет. Вот что для него самое страшное. Нет любимой, кончилась жизнь. Черт бы побрал эти африканские страсти, до чего же они мешают работать!
Сергей Сергеевич от души посмеялся над последней фразой старшего следователя, а когда перестал смеяться, сказал с неожиданным налетом грусти:
— Знаете, Николай Петрович, нравится мне ваш подопечный. Есть в нем что-то такое, что, к сожалению, не так уж часто встречается сегодня у нашей молодежи. Однолюб он, пылкий, неистовый однолюб. — Сергей Сергеевич немного помолчал, вздохнул и добавил: — Не знаю, во что и как обернется следствие на новых путях, но если Зотов действительно ни в чем не виноват, я был бы этому рад. Честное слово, рад! Мой Володька… — Сергей Сергеевич покачал головой. — Нет, Володька другой породы, он не способен на большое, по-настоящему сильное чувство, мельчит, разбрасывается, подлец… Да разве он один!
Николаю Петровичу стало не по себе. До этого разговора он ничего не знал о семейной жизни начальника, просто не интересовался ею.
— Вот что, Николай Петрович, — резко меняя тон, сказал прокурор, — нужно выяснить ряд чрезвычайно подозрительных обстоятельств. И, в первую очередь, где, в какой точке комнаты убит Мухин. Каково было взаимоположение потерпевшего и нападающего в момент удара.
— Пришло заключение экспертизы, Сергей Сергеевич. Мухину был нанесен удар, когда он лежал на подоконнике. Затем его труп оттащили от окна.
— Понятно. Ну, а злополучное орудие убийства? То оно вылетело в окно, то найдено в урне. Над делом надо еще крепко поработать. Я не преклоняюсь перед кажущейся гармонией свидетельских показаний, но отбрасывать без проверки то, что сказали Капитонова и Марина Мухина, тоже нельзя. К тому же мне позвонил Гончаров. У него есть дополнительные материалы по делу.
НОВАЯ ВСТРЕЧА
Лунев огляделся. Все без перемен. Заляпанные столики, сизый дым под потолком, полупьяный говорок, внезапно вспыхивающая и гаснущая брань, пожилой буфетчик с сонными, но зоркими глазами. Все как раньше и все не так.
На всю жизнь Виктор запомнил разговор с подполковником милиции.
— Конечно, — сказал подполковник, — твоей непосредственной вины в убийстве Мухина нет. Никто тебе дела пришивать не собирается. Ты пешка в руках преступников. Но если поглубже разобраться, ты все-таки в какой-то мере их сообщник и соучастник. Подумай и прикинь сам. Ты знал, что скупщику Мухину принесут жемчуг, вернее всего краденый, знал и скрыл. Продал доброе имя за десятку. А твой дружок Лаше небось новое дело для тебя готовит. Да ты не отмахивайся, дружок он твой, другого названия не подберешь. Ведь ты сам здесь признался, что этот человек вызвал у тебя беспокойство, показался подозрительным. Завтра пошлет он тебя еще куда-то, еще кого-то по твоей наводке прирежет, что ж, и в этом случае твоя хата будет с краю? Умоешься — и в сторону! Не выйдет! По всей строгости закона, как наводчик, ответишь. Вот так и получается, что катится со ступеньки на ступеньку Виктор Лунев, сменивший завод и доброе имя Луневых на пивнушку и уголовников. А знаешь, почему произошло такое? Не знаешь? Потому что много в тебе еще от паразита сидит. Одолжил ты кому-то свою совесть, а взять обратно забыл. У вас на заводе в комсомольском комитете так и сказали: «Бессовестный Лунев!» Это про тебя, там твоих однофамильцев нет. Ни чести у него, говорят, ни стыда. Молодые рабочие повышенные социалистические обязательства взяли, твой цех за звание коммунистического борется, а Виктор Лунев от работы отлынивает, прогулы болезнью матери прикрывает. Ты хоть бы посовестился честное имя ее грязью марать…
Виктор сидел нахохлившись, как исклеванный молодой петушок.
— Неужто и дальше так жить будешь? — спрашивал Гончаров. — Не надоело в грязи барахтаться, по обочине дороги шагать? Ну, скажи на милость, что у тебя за интересы в жизни? Что ты видишь, чем увлекаешься, что тебя радует, что печалит? Ничего у тебя за душой нет. И жизнь твоя сегодня стоит ноль целых и ноль десятых. Какая в тебе человеческая гордость!
Гончаров наблюдал за парнем. Он видел дергающиеся губы — вот-вот расплачется, — мелкие бусинки пота на лбу…
И подполковник понимал, что наступил тот переломный момент, когда человек колеблется, когда вся его прошлая «житуха», казавшаяся такой заманчивой и легкой, предстает совсем в ином свете, когда рождается стыд за то, что раньше вселяло если не бодрость, то удовлетворение. Так часто бывало в словесных поединках Федора Георгиевича с людьми еще не совсем пропащими, но важно было не упустить кульминационного момента.
— Нет ничего хуже блатной, собачьей жизни, — негромко продолжал Гончаров. — Не мечтать о ней ты должен, а ненавидеть ее. Ты преступникам нужен на день, на неделю. Они выжмут тебя, как сок из лимона, а самого, вроде кожуры, выбросят в помойную яму. А попробуешь заартачиться — нож в бок. Они твои и мои враги, а с врагами надо бороться всем честным советским людям. Хорошая у тебя мать, гордая, достойная женщина, как ее на работе уважают, а ты доиграешься, что будет она стыдиться имя твое называть. Эх ты, сын солдата!
