Эдуард Хруцкий - Комендантский час
— Да, Марину Флерову.
— Кто она такая?
— Как вам сказать? Знаете ли, есть категория женщин, красивых, умных, свободных. У них огромный круг знакомых и необычайная жадность к развлечениям. Они не думают, как и где живут. Они просто живут, легко и свободно. Такие обычно нравятся занятым мужчинам. Дайте спички, пожалуйста. — Смирнов снова прикурил. — Марина такая. Немного пишет, чуть рисует, немного снимает, немного поет, снимается в кино... в эпизодах, разумеется. Всего понемногу и — ничего. У нее открытый дом. Народу полно. Можно приехать в полночь, за полночь.
— Она давно знакома с Грассом?
— Да, года три. Он для нее — убежище. Это она говорит... Устав от кутежей, разочаровавшись в очередном увлечении, она убегала к Зяме. Марина называла это — «стать на душевный ремонт». А он терпел, терпел и ждал.
— Вы говорили, что у нее открытый дом? Если я вас правильно понял, к ней мог приходить любой, даже малознакомый человек?
— Да, вы правильно поняли.
— А что вы скажете о людях, которые у нее бывали?
— Всякие. — Смирнов вздохнул. — Наш брат-журналист, киношники, актеры. Всякие. А бывает, компания эдаких молодчиков приедет... Хватких таких, разодетых, с короткими пальцами в кольцах. Молчаливые, только пьют да похохатывают. Я их не люблю. Денег у них много.
— А где живет Флерова, знаете?
— Да, конечно.
Данилов
Телефон зазвонил.
— Ты погоди, не части так. Погоди! — Данилов взял трубку. — Данилов слушает. Молодец, Игорь, ты сначала сюда приезжай, а потом уже к мадам поедешь. Давай, жду. Ну, так как будем? — Иван Александрович отодвинул телефон. — Как будем, я спрашиваю, дальше жить? А, Михаил?
— Как люди, как все люди. Я же завязал.
— Это я знаю, читал твое заявление. Ты лучше скажи, зачем ко мне пришел?
— Так военком же...
— А ты думал, Костров, что военком тебе сразу два кубаря даст? Как я помню, ты в тридцать седьмом его квартиру побеспокоил...
— Так...
— Нет, брат, ты что-то недоговариваешь.
— Я, Иван Александрович, перед вами как на духу...
— Так зачем ты себе дело в Грохольском приписал? А? Ты же был домушник, а тут разбойное нападение. Да еще пишешь, что завязал?
Мишка Костров заерзал на стуле. Он сидел в кабинете уже битый час. Здоровый, большерукий. Неспокоен был Мишка, ох неспокоен. Где-то в глубине глаз прятался страх.
— Так мы с тобой не столкуемся. В Грохольском работал не ты. Работал там Влас. Он сейчас в Таганке суда ждет. А вот зачем тебе это дело брать?
Мишка молчал.
— А я знаю. Ты домой идти боишься. Лучше в тюрьму, чем домой. Верно?
— Сажай, Иван Александрович. Хочешь, все нераскрытые квартиры возьму?
— Все? До одной?
— Все...
— Ишь благодетель. Ты мне квартиры, а я тебя в КПЗ. Так? Молчишь... А правда где? Мы для чего здесь сидим? Мы закон охраняем. А закон и есть правда. Ты лучше расскажи, зачем пришел? Может, я тебе помогу.
— Честно?
— Ты, Миша, мое слово знаешь.
— Боюсь я домой, Иван Александрович. Ритку с дитем утром к матери в Зарайск отправил. Сам сюда: или на фронт, или в тюрьму, только не домой.
— Кто приходил? Кто?
— Мышь.
— Как Мышь?.. Лебедев?
— Он.
— Зачем?
— Пришел ночью, дверь отмычкой отомкнул, поднял меня. Послезавтра, говорит, чтоб у Авдотьи был.
— В Малом Ботаническом?
— Там. Не придешь, и тебя и Ритку с Надькой — на ножи, так, говорит. Резаный велел.
— Ясно. А что еще?
— Найди, говорит, Пахома, чтоб тоже был. Я утром к вам. С Резаным, знаете сами, не пошутишь.
— Знаю, ты пока подожди в коридоре, я тебя позову.
Ну, что будем делать, Данилов? Что делать-то будем? Значит, появился в Москве Широков. Ох, не вовремя он появился. А впрочем, когда Резаный был ко времени? Лежит на столе пачка. На истертом корешке штамп наискось «Архив». Вот тебе и архив! Как же вы там, братцы-иркутяне, а? Жив Широков. Сколько лет орудует, и ни одного задержания.
А память, память крутит ленту воспоминаний. Двадцать пятый год. Саратов. Тогда ты приехал в город вместе с ребятами из бандотдела помочь местным чекистам обезвредить особо опасную группу. Помнишь?
Данилов проснулся оттого, что почувствовал: кто-то стоит над кроватью и внимательно разглядывает его.
В комнате было по-рассветному серо, за окном хлестал по крышам дождь. Первое, что он увидел, — глаза. Холодные, большие, синие глаза. Они смотрели на него требовательно, по-хозяйски. Около кровати стоял человек в кожаной куртке, щеголеватых бриджах и сапогах.
«Значит, ты и есть Данилов?»
Иван вскочил, сунул руку под подушку.
«Лежи, лежи. Пистолетик твой я забрал. Больно крепко спишь, уполномоченный. Фамилия моя Широков. Для ясности — поручик Широков».
Иван закрыл глаза и застонал от стыда и бессилия.
«Не надо нервничать. Ты же хотел меня увидеть? За этим из Москвы приехал? Смотри. Вот я весь», — Широков левой рукой снял фуражку.
Седой, большеглазый, худощавый, похожий на киноактера Альфреда Менжу, стоял он перед Иваном, поигрывая его именным маузером.
«Запомнил, уполномоченный? Прощай, братец!»
Иван увидел, как из черной пустоты ствола вырвалась бесконечно длинная огненная игла и ударила его в грудь, слева, там, где сердце. Потом уже хирург сказал ему: «На полмиллиметра повыше, батенька, и все».
Широков, Широков... Бандит, никогда не грабивший частных лиц. Только инкассаторов, сберкассы, налеты на транспорты с золотом.
Впрочем, он допустил несколько исключений из этого правила. Да. Точно. Грабеж церкви. В тридцатом, тридцать третьем и, если не ошибся, в тридцать седьмом, здесь в Москве, попытка... Церковь... Зяма-художник... Любопытно. Любопытно. Нет, погоди, при чем здесь Зяма? Какое отношение имеет газетный график к церкви? Вроде никакого? Но все же это версия... А может быть, Широков приходил к Зяме за документами? Нет. Не может быть. Зяма работал с артельщиками, а это совсем другой мир. Да и у Широкова есть люди для подобных дел. Другие люди. Совсем другие.
И тут почему-то Данилов вспомнил отца. Старик работал лесничим под Брянском. Последний раз он видел его два года назад. В июне. Ему дали отпуск, и они с Наташей поехали к старикам. В Москве накупили вина, икры, рыбы, сухой колбасы. Кучу никому не нужных подарков. Наташа всегда покупала самые неожиданные вещи: то часы с боем, возраст которых нельзя было определить, то прибор для сбивки мороженого, то духовой утюг.
Потом они со стариком бродили в лесу, и Данилов радовался, что вот какой у него отец крепкий еще. А он показывал сыну лес, словно знакомил с людьми, потом привел его на лесопитомник и показал двухлетние сосны, трогательные в своей беспомощности, похожие на молодую травку. Но все-таки это были сосны, и на них можно было сосчитать иголки. Все, до одной.
Здесь, у питомника, они выпили водки, которую отец захватил с собой. Пили по очереди из кружки, закусывая солеными крепкими огурцами. Остро пахла хвоя, и роса была холодная. Он собирал росу в ладони, слизывал языком, и ему казалось, что вместе с ней в него входит свежесть и сила. А старик сидел напротив, курил и молча улыбался.
Дверь распахнулась без стука, и в кабинет ввалился запыхавшийся Муравьев.
— Иван Александрович!
Данилов молча, выжидающе разглядывал Игоря.
— Иван Александрович, я...
— Ты пока еще помощник уполномоченного, а не начальник розыска. Уяснил?
— Уяснил.
— Так что из этого следует?
— Я, товарищ начальник, эту бабу «наколол».
— Так...
— Вы дайте мне ее взять и ордер для «шмона», а потом она расколется как орех.
— Так... — угрожающе произнес Данилов. — Ты кто, работник милиции или вор? Еще раз услышу — пять суток ареста. Сядь, воды выпей и докладывай по-человечески.
— Я узнал, кто эта женщина, — Игорь вздохнул. — Флерова Марина Алексеевна. Проживает на Делегатской.
— Понятно. Поедешь к ней. У меня пока версий определенных нет. Ясно одно — работа Широкова. Да, да. Не удивляйся, именно Широкова. Он жив. В разговоре с Флеровой нажми на церковь. Любые ее связи с церковью. Понял?
Когда Муравьев вышел, Данилов глубоко вздохнул и задумался. Ему опять предстоял сложный разговор с Мишкой Костровым.
— Ты меня слушай, Миша. Внимательно слушай. Ну кого ты боишься? Мрази, Резаного, бандита, бывшего поручика. Да он ведь даже и поручиком-то не был. Юнкер недоучившийся. Он чем силен-то, чем? Страхом твоим да других. А как его перестанешь бояться — он слаб становится, совсем слаб.
Молчание.
— Молчишь. На фронт пойти не боишься, а здесь... Здесь тоже фронт. Резаный не зря в Москве объявился именно тогда, когда немцы наступают. Ты пойми это, Михаил. Для нас Резаный такой же враг, как и немцы. Вот сегодня он человека убил. А тот человек на фронт ехал, драться ехал. Понял? Он еще многих убьет, если его не взять. Зачем он просил найти Пахома, как думаешь? Пахом мастер. Значит, Резаному инструмент нужен. А для чего? Ну, что молчишь? Боишься? Да... здесь тот же фронт!
