Анатолий Голубев - Умрем, как жили
«Какая смехота: до воды подать рукой — и умирать от жажды и жары…» — думал Юрий, глядя на темный до угольного блеска кусок речной глади с кругами быстринных разводов, проглядывавших сквозь два густых снопа камыша.
«Скажи кто вчера, что буду сидеть у воды и не выкупаюсь, засмеял бы».
Он прислушался к шуму, который то ли из-за дневного марева, то ли потому, что действительно движение на дороге спало, затих. На фоне звенящей полуденной тишины он услышал треск. Несмотря на страх выдать себя, поднялся над камышом так, чтобы видеть дорогу, и опешил. От их камышового укрытия шагал человек, в котором Юрий с трудом узнал своего тезку. Он шел, широко расставляя ноги, как человек, проведший немало часов в седле. Юрий сразу даже не понял, что делает тезка.
«Никак сдаваться пошел, ублюдок?! Да на что же он рассчитывает?!»
Токин втянул голову в плечи, понимая, что теперь каждое его движение еще заметнее с дороги, но не мог оторвать взгляда от бредущей жалкой фигуры.
На переправе парня заметили не сразу. Потом несколько немцев, среди которых был один офицер, с интересом уставились на подходившего. Автомат, который было поднял один из солдат, офицер отвел рукой и что-то громко сказал.
Парень выбрался на дорогу и почему-то начал быстро-быстро кланяться. Немец прижался к кланявшемуся, и Юрий понял, что тот обыскал подошедшего. Парень с каждой минутой все энергичнее размахивал руками, оборачивался назад и показывал на камыши.
«Закладывает, подлец», — подумал Юрий.
Немцы что-то говорили между собой громко, почти не обращая на парня внимания. Когда тот еще раз махнул рукой в сторону камыша, офицер тоже махнул рукой — дескать, иди. Тезка, ничего не понимая, сделал, пятясь, несколько поспешных шагов. И тогда, почти не целясь, офицер выстрелил навскидку, наверно, одним движением вынимая пистолет из кобуры и разряжая его в русского. Блондин взялся за голову, словно только сейчас поняв, какую глупость сделал, выйдя из камыша, и тихо лег в пыльную траву. Скрипнув зубами, Юрий нырнул в камыш, достал из кармана спички — единственное оружие.
«Суньтесь только, паразиты, суньтесь! Я вам не этот слизняк. Весь камыш запалю, до самой вашей дороги!»
ФЕВРАЛЬ. 1958 ГОД
Честно говоря, все сказанное Петром Николаевичем я осознал только в коридоре, поскольку его новое словообразование — «персона нон грант» — напрочь выключило меня из делового состояния.
Слухи о моей коллекции его, мягко говоря, экзотических выражений давно достигли руководящего уха. Шеф знал это и, как многое другое, прощал, поскольку по природе своей был человеком добрым.
Выйдя в прокуренный коридор редакции и на ходу здороваясь со знакомыми и полузнакомыми людьми, я понял, что мое дознание по Старому Гужу из обычных журналистских поисков вдруг начало превращаться в какой-то невидимый бой.
Шеф говорил со мной как-то странно.
— Между прочим, мне тут звонили… — он многозначительно умолк. — Спрашивали, чем ты там занимаешься, в своем Старом Гуже?! Жалоба поступила.
— На меня? Откуда?
— Оттуда. Говорят, вместо того, чтобы вести себя как полагается партийному журналисту, ты якшаешься с предателями и бюрократами?! — Он выжидающе посмотрел на меня.
— Думаю, что это ошибка. Я встречался с вполне порядочными советскими людьми…
— Это тебе так кажется. Знаю, ты любишь идти круговым путем, вместо того чтобы так вот, сразу правду взять за рога…
— А правда-то еще телочка! Нет у нее рогов. Не выросли. Ведь я, Петр Николаевич, только-только копать начал. Еще и с поверхности не зачерпнул…
— Зачерпнул не зачерпнул, а, судя по письму, уже навоза поднял много. Я тебя позвал, чтобы задать один вопрос и дать один совет, — он пошамкал губами и толкнул сползавшие очки назад на переносицу. — С кем-нибудь схватился в Гуже?! Знаю твой характер…
— Клянусь, не было ничего похожего даже на самый безобидный спор!
— Тогда вот тебе мой совет. Брось-ка это дело совсем…
— А вот этим советом, Петр Николаевич, боюсь, не воспользуюсь…
— Дело твое. Совет от приказа тем и отличается, что к руководству действием необязателен. Тогда довесок к совету — будь осторожен. Что там написано, не знаю, но если куратор наш спрашивал, то дело не пустячное, у него опыт огромный, и человек он умный. На прощание тебе скажу сразу, чтобы немножко пыл твой охладить, — пока не принесешь материала, заверенного всеми, кем следует и кем не следует, пока с фактами в руках не докажешь каждую строчку — печатать ничего не буду. Сразу говорю. Чтобы знал и не обижался.
— Так и будет, Петр Николаевич.
— То-то, — он хотел что-то добавить, но зазвонил телефон, и он, вслушиваясь в далекую речь собеседника, поморщился, а потом, увидев, что я еще не ушел, махнул рукой: мол, можешь быть свободен.
«Итак, — размышлял я. — Что-то странное. Ничего толком не сделав, никого не тронув, я уже получил удар под дых. Что это? Предупреждение? От кого? Я видел в Гуже четверых. Естественно, работники, управления не считаются. Три встречи мимолетных и только с Сусликом затянувшаяся беседа. Уж не он ли написал письмо?! А с какой стати? Он так долго и заинтересованно просвещал меня и призывал к активному поиску, что было бы нелогично противоречить действию письмом. Я же вроде с ним ни о чем не спорил. Больше слушал. Да и данных у меня пока никаких нет. Странно. Думаю, что пока не увижусь со всеми, оставшимися в живых, никаких выводов делать не буду. А совет шефа смысла не лишен».
Я вернулся к себе за стол. Вадим, наш второй разъездной корреспондент, маленький, толстенький, белобрысый парень, встретил меня участливым вопросом:
— Его величество гневается?
— С чего ты взял?!
— По слухам, которые наводнили редакцию. И, естественно, поступают из приемной с обильностью океанского прилива.
— Ай-ай, ты стареешь, заинька! У тебя притупился нюх. Тебе с разъездного надо переходить на руководящую работу в бюро проверок…
— Ай-ай, — в тон мне повторил Вадим, передразнивая. — А я уповал, что шеф твои мозги, поставленные набекрень, все-таки вернет на место. И ты вместо того, чтобы шляться по каким-то Гужам, жене позвонишь и о здоровье женщины, ожидающей ребенка, справишься…
Удар был ниже пояса. Я опять не выполнил просьбу жены подыскать комнату потеплее той, которую мы снимали в старом доме у Комсомольской площади, и даже не позвонил ей.
Я ринулся к телефону. Вадим бросил мне в спину:
— Между прочим, сказала, если не позвонишь до двух, можешь вообще не звонить. А сейчас две минуты третьего.
Я лихорадочно крутил диск телефона, но короткие гудки, как бы подыгрывая Вадиму, начинали звучать каждый раз, как только набирал первые четыре цифры.
Когда наконец я прорвался через их густой частокол, голос жены был не то чтобы сердитый, скорее плачущий.
— Что с тобой, Ксантик? — Я старался говорить как можно ласковее. — Что ты делала сегодня?
— В футбол играла, — она говорила почти плача. — И тебя с утра разыскивала. Если ты через полчаса дома не будешь, то меня уже не застанешь. Врач едва отпустила из консультации, хотела положить немедленно, но я сказала, что дома меня ждет горячо любящий супруг, который очень волнуется, и я не могу, не простившись и не дав ему последних указаний, и не… — голос ее прервался.
Вадим по моему лицу понимал, что у нас происходит за разговор, и укоризненно качал головой.
— Ксантик, Ксантик! — бормотал я, стараясь вставить хоть слово, а потом крикнул: — Я сейчас буду, через минуту! Жди! Буду!
Повесив трубку, я сгреб все бумаги со стола в ящик. Но потом вспомнил, что не закончил правку материала в номер.
— Вадик… — начал я, но тот уже протянул руку за рукописью.
— Давай, давай! И с Евгенией Васильевной я договорился — машина шефа ждет тебя внизу. Дуй домой, зам в курсе, и будь человеком — проводи жену, постой под окнами родильного дома. Они, бабы, это любят. Кстати, там еще тот спектакль понаблюдаешь. Я с прошлого года его забыть не могу.
— Умница ты мой, заинька! И как бы я без тебя жил?!
— А ты бы и не жил — влачил жалкое существование…
С водителем шефа, в прошлом автогонщиком, мы были дома через пятнадцать минут.
Оксана сидела на стуле посреди комнаты и плакала.
Ее пышные, медно-красные волосы, были спрятаны под черный, повязанный по-деревенски платок. Лицо, покрытое синеватыми пятнами, раздражавшими ее во время беременности куда больше, чем необъятный живот, было бледным и злым, даже нос с горбинкой как бы еще более выгнулся, будто у хищной птицы. Была Оксана колючей и жалкой.
— Ну, что ты, глупая, словно навечно собираешься! Это ведь недолго и не страшно. Все через это проходят.
— Ах все? — сказала она, утирая слезы. — Так вот иди и рожай сам!
— С удовольствием, пусть меня только научат! — Я опустился на колени и принялся вытирать ей слезы.
