Гилберт Честертон - Клуб удивительных промыслов (рассказы)
Грант указал на грузного джентльмена, распростертого на земле.
– Вот что это значит! – сказал он.
Заметив толстяка, так спокойно лежавшего на земле, Дреммонд отскочил, как ужаленный.
– Что?.. – пробормотал он. – Что?
Бэзиль внезапно накинулся на пленника и извлек из его грудного кармана какую-то бумагу, несмотря на всю беспомощность, баронет, казалось, пытался воспротивиться этому.
То был большой обрывок белой оберточной бумаги; Джеспер Дреммонд пробежал его с нескрываемым изумлением. Насколько ему удалось разобраться в нем, он заключал в себе ряд вопросов и ответов, расположенных в виде катехизиса. Большая часть документа была оторвана и стерта во время схватки, но кое-что уцелело. Гласила эта бумажка следующее:
«Ч. Сохранить самообладание.
У. Сохранить – Британский музей.
Ч. Да знаете ли вы – ваши шуточки.
У. Никогда не отпускаю шуточек».
– Что это такое? – воскликнул Дреммонд, окончательно рассвирепев и швыряя бумагу на землю.
– Что это такое? – голосом, переходящим в какое-то торжественное пение, повторил Грант. – Что это такое? Это великая новая профессия, великий новый промысел. Капельку безнравственный, признаюсь, но все же великий, подобный морскому разбою.
– Новая профессия, – тупо сказал молодой человек с рыжими усами. – Новый промысел!
– Новый промысел! – подхватил Грант с каким-то странным воодушевлением. – Новая профессия! Какая жалость, что она безнравственна!
– Но в чем, черт побери, она заключается?! – одновременно воскликнули Дреммонд и я, разражаясь богохульствами.
– Это великий новый промысел Организатора Остроумных Ответов. Сей жирный старый джентльмен, лежащий на земле, несомненно, кажется вам очень тупым и очень богатым человеком. Позвольте мне открыть вам его подлинное лицо. Подобно всем нам, он очень умен и очень беден. Он на самом деле вовсе и не толст: все это набивка. Он вовсе не так стар, и зовут его отнюдь не Чолмондели. Он шарлатан, шарлатан на совершенно новый, очаровательный манер. Он нанимается ходить по званым обедам и подавать своим клиентам реплики. Согласно заранее выработанной схеме, которую вы видите на этом клочке бумаги, он говорит сплошные глупости, заготовленные им для себя, в то время как клиент изрекает всевозможные мудрые фразы, заготовленные для него. Короче говоря, он дает себя разыгрывать за гинею в вечер.
– А этот ловкач Уимполь… – с негодованием начал Дреммонд.
– Этот ловкач Уимполь впредь едва ли будет вашим соперником по части интеллигентности. У него имеется несколько достоинств: элегантность, серебристые волосы и прочее. Но интеллект его – в нашем приятеле, лежащем сейчас на полу.
– Ох, уж этот приятель! – яростно воскликнул Дреммонд. – Этому малому следовало бы быть в тюрьме!
– Отнюдь нет, – снисходительно сказал Бэзиль, – ему следовало бы быть членом Клуба удивительных профессий.
Крах одной светской карьеры
Однажды мы с Бэзилом Грантом беседовали в самом лучшем месте, какие только есть для бесед, – на империале довольно чистого омнибуса. Хорошо беседовать на вершине холма, но лететь на перелетном холме можно лишь в сказке.
Мимо пролетали пространства Северного Лондона, и самое движение помогало ощутить, как они бескрайни и убоги. То была низменная бесконечность, жалкая вечность. Мы поняли, чем так ужасны наши бедные кварталы, хотя авторы нашумевших книг не сумели ни заметить этого, ни живописать. Для них все дело в узких улицах, обшарпанных домах, убийцах, безумцах, притонах порока. От узкой улицы, от такого притона не ждешь цивилизации и порядка.
Истинный же ужас в том, что цивилизация здесь есть, есть и порядок, но она являет лишь свою неприглядность, он – однообразие. Проходя подозрительным кварталом, никто не скажет: «Что-то я не вижу статуй. Где соборы?» Здесь соборы были, но оказывалось, что это – сумасшедшие дома.
Были и статуи; они представляли нам строителей железной дороги и богатых филантропов – народ сомнительный и объединенный презрением к людям. Были храмы, но посещали их странные, темные секты – агапемониты, ирвингиты. А главное, здесь были площади, широкие улицы, трамвайные рельсы – словом, все признаки цивилизации, но, хотя никто не мог бы угадать, что увидит за углом, всякий угадал бы, что он не увидит ничего первоклассного, прекрасного, великого. Негодуя и отвращаясь, мы потянулись душой к тем улочкам и закоулкам, к тем грязным тупичкам и трущобам у Темзы, рядом с Сити, где, обогнув любой угол, ты увидишь крест над великим собором Рена, и он поразит тебя, словно молния.
– Только не забывайте, – сказал мне Грант, как всегда отрешенно и весомо, – что самое убожество этих мест говорит о победе человека. Да, вы правы, люди живут тут хуже, чем при варварстве. Они живут в низкопробной цивилизации. Но я уверен, что большей частью они порядочны, добродетельны, а добродетель – дерзновенней и опасней, чем кругосветное плавание. Кроме…
– Да, да? – поторопил я его.
Он не ответил.
– Ну, говорите же, – сказал я снова, но большие голубые глаза смотрели не на меня.
– В чем дело? – настаивал я, поглядев, как и он, на улицу.
– Странно, – сказал наконец Грант, – да, очень странно, что меня вот так осекли, когда я ударился в оптимизм. Я предположил, что здесь хорошие люди, а вон идет самый плохой человек в Лондоне.
– Где? – спросил я. – Где он?
– Я не ошибся, – продолжал Бэзил тем странным сонным тоном, который так бесил собеседников, – я был прав, люди здесь добродетельны. Они – герои, что там – святые! Стащат ложку-другую, побьют кочергой жену, но все равно они ангелы в белых одеждах, с крыльями и сиянием. Во всяком случае, по сравнению с ним.
– С кем? – воскликнул я и тут увидел того, на кого глядели бычьи глаза Гранта.
Стройный человек шел сквозь толпу, ничто в нем не выделялось, но многое озадачивало, если его разглядеть. Он носил цилиндр какой-то странный, чуть изогнутый, как те цилиндры, которые декадент 80-х годов старался обратить в подобие этрусской вазы. Волосы с сильной проседью он, видимо, чуть-чуть подвил, ощущая и ценя красоту серебряного и серого. Лицо у него было узкое, скорее, восточное; усы – небольшие, без проседи.
– Что он такое сделал? – спросил я.
– Точно сказать не могу, – ответил Грант, – но главный его грех в том, что он не считается с людьми. Наверное, и сейчас задумал какую-нибудь пакость.
– Пакость? – переспросил я. – Что ж, если вы так хорошо его знаете, расскажите мне о нем. Кто он?
Бэзил Грант не очень долго глядел на меня.
– Вы не поняли, – сказал он, – имени его я не знаю. Я никогда его не видел.
– Не видели! – вскричал я, все-таки рассердившись. – Что же вы имеете в виду? Чем он хуже всех?
– Я имею в виду то, что сказал, – спокойно ответил Бэзил. – Когда я увидел его, все эти люди обрели поразительную, полную невинность, Я увидел, что обычные, бедные обитатели этих мест – разносчики, карманники, бродяги – в каком-то самом глубоком смысле стараются быть хорошими. А еще я увидел, что он старается быть плохим.
– Вы же никогда… – начал я.
– Господи, да поглядите на него! – крикнул Бэзил, пугая вожатого. – Посмотрите на его брови. Вот она, адская гордыня, из-за которой один из высших ангелов узнал презрение даже в небесах! Посмотрите на усы, он вырастил их назло. Ради всего святого, посмотрите на волосы! Ради Бога, ради звезд небесных, посмотрите на шляпу!
Я растерянно заерзал на месте.
– Ну, что вы! – сказал я. – Это выдумки, чушь какая-то… Возьмем факты. Вы никогда…
– Факты! – вскричал он в отчаянии. – Неужели вы настолько погрязли в предрассудках, так привержены темной, древней вере, что полагаетесь на факты? Неужели вы не доверяете мгновенному впечатлению?
– Мгновенное впечатление, – сказал я, – все-таки не так надежно.
– Вот это – чушь! – ответил он. – На чем же еще стоит мир? Что приносит пользу? Друг мой, философия мира сего может полагаться на факты, ведь ее прямое дело – отвлеченные умозрения. Но как вы нанимаете клерка? Меряете ему череп? Добываете историю болезни? Изучаете факты? Ну, нет! Вы берете того, кто все спасет, и отвергаете того, кто вас ограбит, повинуясь мгновенному озарению, которому повинуюсь и я, говорю вам, не колеблясь, что этот человек – негодяй.
– Говорите вы вообще хорошо, – не сдался я, – но ведь все это нельзя проверить.
Бэзил вскочил, покачнувшись на нестойком империале.
– Идите за ним! – воскликнул он. – Ставлю пять фунтов, прав я.
Мы прыгнули на мостовую и побежали за незнакомцем.
Человек с серебристыми волосами и золотистым восточным лицом шел впереди, и длинные фалды безукоризненного фрака вздымались за его спиной. Вдруг он свернул с большой, широкой улицы и юркнул в темный проулок.
Мы молча свернули за ним.
– Странно для такого человека… – начал я.
– Для какого? – спросил мой друг.
– С таким лицом, в таких ботинках, – объяснил я. – По правде говоря, странно, что он попал в эту часть света.
