Галина Щербакова - Трем девушкам кануть
– Ты это и милиции, дурак, сказал? – спросил Юрай.
– Я объяснял свою природу, – ответил Михайло. – Это нельзя не говорить.
– Кто она?
– Она из Горловска. Курьерша в исполкоме. В этом-то всё и горе. Начальство близко. Защитники.
– Имя у нее есть? Фамилия?
– Ольга Кравцова. Восемнадцать лет.
– В суд на самосуд подашь? За это, – сказал Юрай, толкнув ногой в кровянистых следах утку.
– Мне сказали: подам – будет хуже. Так, мол, только из милиции турнут. А если я буду возникать, то она тоже заявит.
– А так не заявляет?
– Вроде стесняется огласки и мамы боится.
– И это все вот так запросто, по желанию? Открыть дело, закрыть? Не существует каких-то объективных показателей?
– О чем ты говоришь? – ответил Михайло. – Ну кто это добровольно повесит на себя дело, если его можно не начинать?
– Ну а если б ты на самом деле девчонку трахнул, пользуясь тем, что в форме?
– Милиция уговорила бы девчонку не возникать. Могли, конечно, быть настырные родители, приятели… Тогда некуда деваться… Тогда горишь синим пламенем. Но это уже плохой вариант. Его надо предотвращать.
– Значит, ты просто вылетаешь из милиции.
– Уже вылетел. И из города, между прочим. У меня тут никого. Я чужой… Так что ни одна собака обо мне не тявкнет.
– А если с потрохами будет плохо? Куда пожалуешься?
– Господу Богу, Юрай! Господу Богу. Это, конечно, дерьмовый вариант, и пока у меня хреново, я сам чувствую. И лекарств никаких нету. Так вот и лежу.
Врач на все упреки ответил Юраю, что была б его воля, он бы такого больного оставил подыхать под забором. Лекарств не даем? Правильно, не даем. Потому что нету. А были бы – дали бы другому. У них вон лежат и откопанные из завалов шахты, и отравленные метаном, и вытащенные из автомобильных катастроф. Да мало ли хороших больных, для которых нет лекарств, чтоб думать о насильнике в погонах?
– У меня нет слов, – сказал Юрай. – А ваши бы положить на мелодию.
– Не острите мне тут! – заорал врач. – Собутыльник? Или кто? Тоже ведь в побоях? И мы вас тут перевязывай! А бинты у нас есть? А йод? Вы его с собой принесли? Вы за него заплатили?
Буквально схватившись за голову, Юрай бежал от врача. Надо было ехать в Горловск и выяснять, как дела у Алены и детей. И Оле Кравцовой хотелось посмотреть в личико. И карелу Олегу тоже. Слава богу, что он хоть идет по разряду «хороших больных». А шофер тот, алкаш? Кто он? С чего это его развернуло на «рафик»?
Юрай еще раз вынес утки за больными, мокрым полотенцем стер у Михаила кровь на ногах, вымолил у сестры для него таблетку анальгина. Шел и думал, что надо как-то уговорить тетку не бросать круглоголового и поддержать в больнице. А потом ему, Юраю, как главному источнику всех несчастий, надо будет помочь парню найти на этой земле кусочек места для себя. Юрай был так убит и расстроен, что не видел никакой другой возможности, как забрать Михайлу к себе в Москву и пристроить в каких-нибудь Люберцах. Ну вот… Еще одно доказательство нехитрой Юраевой отмычки. Не мог Михайла совершить страшный грех, ибо не было этого в его голове. А в чьей-то, совсем ему неизвестной голове была мысль-идея вывести круглоголового из игры, и не как-нибудь, а с позором и поношением. Дорогая для сокрытия любого преступления окантовка – чужой позор и чужое поношение. Умный человек придумал и ловко осуществил.
Юрай не заметил, что дорога из больницы пролегла мимо дома, где жила уже покойная мисс Менд и где так бездарно, без толку провел он свое любительское расследование. Ведь, по существу, на толк хватило одного визита Михайлы. Это он нашел открытку из Москвы, он раскопал эти странные имена: Олдос, Лодя, Ирма. А карела, между прочим, звали Олег… Он же, Юрай, имеет в активе больную голову, покуроченную колючкой шею и пуговицу от солдатской ширинки. Которая, вот она, в кармане.
Юрай шел мимо аккуратного штакетника, который изучил еще раньше, он шел в сопровождении звона в голове и уже точно знал, что большая часть тайны всей этой трагической истории тут, но никому до этого нет дела. А есть дело, но нет ни права, ни возможности проникнуть в эту тайну дальше. Вот он пройдет сейчас мимо – и прощай, мисс Менд, прощай!
– Заходи, – услышал он голос.
Хозяин, аккуратно причесанный, в свежей рубашке с замятинами от утюга, в чесучовых коротковатых штанах, открывал Юраю ворота.
– Сегодня девять дней, – сказал он. – Никто и не вспомнил. Заходи хоть ты, помянем.
На дощатом столике стояли пыльная бутыль домашнего вина и граненый стакан. Хозяин уже, видать, прикладывался, потому что ступал по земле старательно, как миноискатель. Сейчас он пошел в дом за посудой для Юрая. На гвоздочке бельевого столба висели сизо-грязные рабочие брюки и замызганная рубаха. Юрай оценил, что поминал покойницу хозяин в чистом.
Тот вернулся из дома с тонким стаканом и с тарелкой огурцов, помидоров и грубо нарезанным черным хлебом.
– Я не закусываю, а ты не знаю, – сказал он, ставя все на стол. – По правилу нужна, конечно, водка. Так где ж ее теперь поймаешь? Пью свое…
– Ничего, – ответил Юрай. – Главное, как говорится, было б под что сказать – царство ей небесное.
– Не чокаемся, – напомнил хозяин. – И до дна. – Вино оказалось прекрасным. Лучше всякого там «Кинзмараули» или «Твиши». Нежное, ароматное, тонкое.
– Хоть на конкурс, – воскликнул Юрай и увидел, как злобно и совершенно не к месту полыхнули глаза хозяина.
– Ни одна сволочь, ни одна!.. Я думал, тот приедет. Теперь, когда ее закопали и никто не ворошит дело, выпить можно или как? Она ж, голубка, сейчас еще на земле, она ж возле нас крутится и криком плачет, что мы ее забыли, она ж еще в человеческом образе, не в небесном. Вот ты – как? Специально или мимо шел?
– Специально мимо шел, – ответил Юрай. – Хотя, честно, про девять дней – забыл… Но шел и прощался… Я думал, что времени прошло больше.
Юрая потрясло это – «она, голубка». У него даже в сердце защемило. Он тут ломился в дом, ковырял дверь ножом, трясся на полу со свечкой, а этот странный человек со свежепомытой шеей сказал – «голубка». И все этим словом у Юрая расфокусировал. Юрай ведь как? Он ведь собирался щупом, щупом…
«А не вы ли, товарищ хозяин вкусного вина, шандарахнули меня ненароком по башке?»
Тонкий щуп – ничего не скажешь.
– Болит голова? – спросил хозяин.
– Болит. А что?
– А то, что я так и не знаю, чего ты искал в комнате?
– Так, значит, вы меня, – удовлетворенно сказал Юрай. – А я козу искал, чтоб на ней подъехать.
– А кто ж еще? Ты ж в мой дом вломился?
– И отнесли вы? В яму?
– И отнес… А что с тобой было еще делать? Не в милицию же…
– Именно в нее! Именно! Я же ночью, как вор…
– Ты не вор… Ты виноватого ищешь. Я сразу это понял… Но он не тут… Тебе по другому следу надо идти.
– По этому? – Юрай положил на стол пуговицу.
Хозяин взял ее в руки, крутил туда-сюда заскорузлыми пальцами, потом снял с гвоздочка свои штаны и разложил их прямо на столе. На ширинке, вместо пуговицы, торчали нитки.
– Вишь как! – усмехнулся хозяин. – Один к одному…
– Я, конечно, тогда задремал на солнце, – сказал Юрай. – Но ширинку эту помню… Как вы шли со стороны солнца.
– Ты сонный тогда был, вялый. С тобой хоть что можно было делать…
– Но зачем? – закричал Юрай. – Где ж логика? Если я не там ищу? Значит – там?!
– Эх, ты! – покачал головой хозяин. – Эх, ты! Я тебя убил? Убил? А два раза мог. Запросто. И любой суд меня бы оправдал… Потому что ты лез в чужой дом, а я тебя застукал…
– Все равно непонятно, зачем второй раз двинули, уже в моем дворе…
– Со зла, – просто ответил хозяин. – Я вас всех, молодых, на дух… Ничего довести до конца не можете. Вам по шее, вы и усрались…
– Но! Но! – обиделся Юрай. – Вы про себя расскажите… Про пуговицу… Чего это она в той комнате была? Зачем вы ее там посеяли?
– Очень трудный вопрос, – горько засмеялся хозяин. – Не сообразить сразу… Давай еще выпьем, и я расскажу.
Юрай второй стакан выпил с еще большим удовольствием и тут же понял: зря.
Вино было коварным. Застучало в висках, и ноги налились так, что Юрай встал и начал подпрыгивать, чтоб разогнать тяжесть и мертвость ступней.
– Сиди смирно, – прикрикнул хозяин. – Слушать можешь? Головой соображаешь?
– Да, – промямлил Юрай. – Если ты мне ничего не подмешал… Как я понял за последнее время, мы народ вполне мак-бе-то-ни-анский.
– Мы народ – сволочь, – сказал хозяин. – А других слов я не знаю… Слушай…
…Отгородку, в которой жила Маня… я ее Маней звал… мы сделали для моей матери. Моя жена с ней только что не дралась, и я поставил в большой комнате фанерную стеночку и прорубил отдельную дверь, чтоб ходить в уборную… Мать моя была старуха богатая, у нее ковры лежали с таким ворсом, что будь здоров. Она обложилась этими коврами и жила себе, как в шкатулке какой, – прямо кум королю и сват министру. Потом умерла – царство небесное – своей, хорошей смертью, освободилась комнатенка, а мы вроде с Зиной без нее уже и привыкли. Вот и пустили жиличку. И тут выяснилось – она там у себя шагает по половице, – ковры же мы забрали, – а на нашей половине половица скрипит и гнется. Она спать ложится, а у нас стеночка выгибается. Причем такой казус. Ей нас не так слышно, ну там радио или громкий разговор, а нам все… Абсолютно. Я жене говорю: одинокая, не страшно, а начнут к ней ходить – откажем. Вот тут и началась моя мука. Я стал слушать… Все… Как она идет по полу голой ступней, как в тапках… Как она сидит на диване, как прилегла и как легла по-настоящему… Я все читал по половицам, я нарочно половики выкинул, сказал, что у меня от них эта… как его?.. аллергия… Так меня затянуло, хоть караул кричи. Ну и стал я, значит, ждать, когда она с работы придет, потому что мне не только слышать, мне уже и видеть ее хотелось… И все остальное… С супружницей моей у меня давно отношения, как с сестрой… Она и смолоду это дело не любила, а когда вышла на пенсию, прямо сказала: «Я теперь на пенсии. У меня все вышло на пенсию». Ну и черт с тобой, подумал, я как-то тоже поотвык от этого дела… Мужик я не гулящий… Это спроси, кого хочешь… А тут у меня такой начался задор, что я даже святую воду пил. Вроде как от желудка, а на самом деле от другого… Ну и скажу тебе… Маня это унюхала и сказала мне прямо, когда моя очередной раз уехала к родичам: «Иваныч!» – Она меня так звала, Иваныч. Я и есть Иваныч. Иван Иванович в смысле… Так вот она говорит: «Иваныч! Ты ж сгоришь так. Это же вредно… Приходи, окажу посильную помощь…» Я ушам не поверил, решил, что она про что-то другое, а я не могу смекитить, про что… Ну… В общем… Случилось… И я, старый пень, ветеран войны и труда, понял, что ничего у меня в жизни лучше Мани не было. Я не скажу, что она меня любила… Нет… Она сразу сказала: «Иваныч! В голову меня не бери… Ты мне никто… Ты старик, которого жалко. Если у меня кто объявится, я ведь замуж хочу, то ты уйдешь и не пикнешь». Я ей обещал. Все обещал. Даже дом обещал отписать, я уверен, что жена моя умрет раньше. А потом однажды ночью приехал к ней мужик… И я всю ночь слушал и слушал… Она нам так сказала: «Женатик… Бегает… Но то, что мне надо… Обещает разойтись… Поэтому мы пока по-тихому…» Знал бы ты это «по-тихому»! Я его выслеживал, это было. Но он тоже Штирлиц. Машины у него всегда разные, то такси, то хлебовозка, то из прачечной. И ставил он ее всегда в разных местах, а сам в ворота стучит, если заперто, засовом: бряц, бряц. Я так решил. Мужик, партбилетом прижатый. Ну, сейчас вроде билетов нету, но ты можешь за это поручиться, что нет совсем? Что они свой порядок тайно не блюдут? Он даже ночью в темных очках. Одно время был с бородой, потом раз – сбрил. Одно время курил, потом бросил. Мне его имя было противно – Лодя. Спросил как-то у Мани: «Он кто по нации? Что это за Лодя такой? По-каковски? Фамилия у него есть?» Маня мне так нежно, нежно, но железно: «Иваныч! Иваныч! А о чем мы с тобой договаривались, а?» Стала покупать мебель в комиссионке. «Хельгу», кресла. Пол от этого осел. Отстал от стенки. Прямо ладонь можно просунуть. Потом засобиралась Манечка в Москву. Причем психовала не знаю как. На мою накричала, а до этого «тетя Зина, тетя Зина!». Меня просто матом обложила, когда я всего-ничего спросил, надолго ли? Уехала на неделю. Приехала – лица на ней нет. Как с креста снятая. Я думаю, явится Лодя – оживит. А Лоди нет и нет. И она о нем ни слова. Неужели – обрадовался я – разбили горшок? Только в самый свой последний день с утра сказала: «Иваныч! Не закрывай ворота наглухо, ладно?» А мне так ее было почему-то жалко, что я даже обрадовался, что эта сволочь, Лодя, приедет. А вечером у нее началась эта чертова колика. У нее уже было раньше. Я как-то с нее белье стирал – так ее рвало. Мне моя говорит: «Какой же ты не брезгливый. Мне даже посмотреть на это противно, а ты руками возишься…»
