Николай Волков - Не дрогнет рука
Под конец мы так переругались с моим приятелем, что, когда пришли деньги, я купил себе билет в другой вагон, чтобы не видеть кислой физиономии Радия. На прощание я сказал ему:
— Теперь мы все равно опоздали, прием в институт, наверное, уже окончен.
— Не ной! — огрызнулся Радий. — Нечего набивать цену своим благодеяниям. Ты прекрасно знаешь, что отец в лепешку разобьется, а устроит нас обоих.
Я послал его ко всем чертям. Мне хотелось попасть в институт по праву, а не по знакомству.
Беспокоился я не напрасно. Мы опоздали. Прием во все каменские вузы был закончен.
Откровенно говоря, я сильно горевал. Ведь совсем не по своей вине я потерпел такую неудачу. После этого я просто видеть не мог Радия, да он и не заходил ко мне.
Дядя меня успокаивал, уверяя, что для меня даже лучше, если я годик-другой поработаю на заводе, прежде чем стану студентом, а учиться на летчика прекрасно можно и в ДОСААФе. Я начал с ним соглашаться и отправился на завод, чтобы разузнать о работе, но по дороге увидел только что расклеенный приказ военкомата об очередном призыве в армию как раз моего года.
Радий был одного возраста со мной, и, следовательно, его тоже касался этот приказ. Забыв свою обиду, я пошел к нему, чтобы договориться вместе атаковать призывную комиссию просьбой о назначении в летную часть.
Дверь мне открыла мачеха Радия — Клара Борисовна. Я терпеть не мог эту жирную, молодящуюся, фальшивую до мозга костей особу с завитыми, выкрашенными в соломенный цвет волосами и ярко намалеванным поперек расплывшихся синеватых губ малиновым сердечком.
Помню, меня всегда бросало в дрожь от омерзения при виде всюду разбросанных по квартире обмусоленных ее губами, точно окровавленных, окурков.
На мой вопрос, где Радий, она, довольно неискусно разыграв недоумение, ответила тоже вопросом:
— Разве вы его не видели в институте? Он же на лекциях. Как, разве вы не учитесь? Не попали? А я слышала, что Аркадий Вадимович очень много хлопотал за вас…
На крыльце меня окликнула Ирина. Она, видимо, слышала наш разговор с Кларой Борисовной и выбежала за мной.
— Они подло поступили с вами, — сказала она с волнением, схватив мою руку. — Я знаю, что отец хлопотал только за Радия. Скажите, можно ли что-нибудь поправить? Я заставлю отца, он должен…. Ведь это бесчестно… Только из-за них вы не попали в институт.
— Ничего не нужно. Не волнуйтесь, пожалуйста, — успокаивал я Ирину, с любовью глядя в ее полные слез глаза, нежно сжимая и поглаживая ее пальцы. В тот момент мне казалось, что ради ее искренних слов, дружеского участия можно было пожертвовать даже чем-нибудь более серьезным, чем поступление в институт.
Я уже говорил, что мое увлечение Ириной я скрывал от всех и больше всего от нее самой, но тут я не смог выдержать и невольно у меня вырвалось:
— Плохо только, что теперь я долго не увижу вас.
Не взглянув даже, какое впечатление произвели на нее мои слова, я в полном замешательстве сбежал по ступенькам крыльца и, не оглядываясь, пошел прочь, ничего не видя перед собой.
С тех пор прошло немало времени, и вот я опять был в Каменске, шел по его ровным прямым улицам и не узнавал их.
За пять лет город очень преобразился: асфальт покрыл главные магистрали, вдоль тротуаров выстроились, как на параде, шеренги нарядных серебряных светильников с двойными матовыми шарами, точно из-под земли, поднялись на пустырях новые многоэтажные здания, появилась масса зелени и цветов. Он расцвел и помолодел, мой город, город моего детства, моей юности, лучший из всех городов, старый милый сибиряк — Каменск. И опять я пожалел, что нет у меня здесь близких. «А няня Саша! — вдруг вспомнил я. — Ведь она, наверное, по-прежнему живет у Роевых».
Няней Сашей я звал с детства давнишнюю приятельницу нашей семьи Александру Ивановну Епанешникову, нянчившую меня в самом раннем детстве, а потом жившую у Роевых сначала в качестве няни, а потом домработницы.
Няня Саша была дружна с моими родителями и во время войны своим дружеским участием очень поддерживала мою мать. Она часто забегала к нам по пути на рынок, попроведать, как мы живем, какие вести получаем от отца с фронта, а потом из госпиталя, куда он попал после тяжелого ранения.
Никогда не забыть мне, как мы с ней стояли над холмиком желтой комковатой земли, под которым было погребено тело моей матери.
Я был бы очень рад повидаться с няней Сашей, но прежде всего следовало подумать о деле, ради которого я приехал в Каменск.
Глава пятая
ДЕВИЧЬИ ДУМЫ
(Из дневника Ирины Роевой)
Уже давно, давно я не бралась за дневник, который вела несколько лет. Еще когда я училась в девятом классе, у нас вдруг появилась мода вести дневники. Девочки завели себе нарядные тетрадки и стали записывать в них разные, чаще всего выдуманные происшествия, а потом давали читать друг другу. Сколько было смеху при этом на переменах да и на уроках, когда какая-нибудь тетрадка с особенно фантастической записью путешествовала по всему классу. Я тоже завела себе дневник, выпросив у папы для этого большой красивый блокнот в кожаном переплете.
Сперва, подчиняясь общей моде, я заполняла его страницы всяким вздором, о котором теперь и смешно вспоминать, а потом, когда очень решительное вмешательство нашей классной руководительницы положило конец этому увлечению дневниками, я стала время от времени заносить на страницы блокнота те свои думы, которыми не могла бы больше ни с кем поделиться. Это был верный друг, молчаливый и обладавший чудесным качеством: он никогда не спорил со мной я не ругал меня за мои, иногда своевольные поступки, как ругает няня Саша, с самого раннего детства заменяющая мне мать. Она постоянно ворчит из-за каждого пустяка и бранится, но я знаю, что любит она меня больше, чем отец и брат. Им всегда не до меня. Каждый из них занят только собой, своими радостями и неприятностями. Мои заботы они принимают как должное, не замечая, а когда я пытаюсь вмешаться в их жизнь, сердятся. С кем же мне тогда поговорить, как не с дневником? Может быть с подругами? Они у меня есть. С самого детства мы очень дружны с Валентинкой Холодовой, да и кроме нее многие девочки расположены ко мне, и я с радостью сошлась бы ближе с ними, если бы не Валентинка, но она этого не хочет. Я не представляю, себе, как можно быть такой ревнивой. Стоит мне поговорить с кем-нибудь, как она уже начинает дуться. Я бы с радостью делилась с ней своими переживаниями, мыслями, мечтами, но как-то не получается. Едва я начинаю что-нибудь рассказывать, как она прерывает меня и с увлечением, всегда ужасно громко, рассказывает о каком-нибудь своем приключении, а их у нее всегда достаточно. Я не знаю другого человека, с которым происходило бы столько неожиданных и странных случаев. Я слушаю ее с интересом, переживаю и волнуюсь за нее, а когда мы расстаемся, то вспоминаю, что так и не рассказала ей о своем, что лежит на сердце, томит и мучит. Тогда я берусь за дневник.
С ним, раньше чем с кем-либо, я поделилась первым своим увлечением, о котором лучше было и не заикаться отцу или Радию. Они бы не поняли и просмеяли меня. Это увлечение было очень сильным, оно и до сих пор не потеряло своей силы надо мной.
Моими любимыми книжками были: «Охотники за микробами» Поля де Крюи, а вслед за ней «Открытая книга» Каверина. Я плакала, читая, как люди, подчас не щадя своего здоровья и даже жизни, создавали мощные средства борьбы с болезнями, уносившими миллионы жизней. Я думала о том, сколько счастья и радости принесли эти люди тем, кто выздоровел, и всем их близким, и мне страстно хотелось последовать примеру этих великих друзей человечества.
Мало того, что еще в школе я решила обязательно стать врачом, мне уже тогда хотелось быть чем-то полезной людям. Я бы с радостью предложила, чтобы мне в виде опыта сделали любую прививку от какой угодно страшной болезни. Но у нас, в Каменске, как мне сказали, никто не занимался изобретением вакцин ни от тифа, ни от чумы, ни даже от гриппа. Тогда, еле живая от волнения, я явилась в госпиталь и, остановив первого встретившегося человека в белом халате, предложила, чтобы у меня взяли кровь для какого-нибудь опасно больного. Однако это оказался вовсе не доктор, а случайный посетитель, на мое несчастие, знакомый моего отца. Он узнал меня и попытался отговорить, уверяя, что у несовершеннолетних кровь не берут. Кое-как я от него отделалась и, разыскав кабинет главного врача, стала ожидать, когда главврач возвратится с обхода. Наконец, я дождалась. Высокая, костлявая седая женщина с резким голосом и размашистыми мужскими манерами неприветливо спросила меня, что мне нужно, и сразу же наотрез отказала:
— У детей кровь не берем. Подрастете, тогда, пожалуйста, будем рады, а сейчас нельзя.
Огорченная и обиженная, я уже пошла прочь, но она окликнула меня.
