Алексей Пронин - Территория войны
Я выехал со стоянки клуба и остановился за автобусной остановкой, в густой тени, где меня не было видно. Из клуба уже начала вываливаться публика. Развернул записку: телефонный номер. Не зря, значит, трубил весь этот вечер.
Музыканты вышли все вместе, расселись по трем машинам – потрепанным иномаркам. Нужный мне Гуталин сел пассажиром к басисту – в темноте издалека я ориентировался только по чехлам их инструментов. Гуталин нес в руках округлый кожаный кейс с тарелками – уважающие себя ударники выступают только со своим железом.
Выехали они со стоянки одновременно, я тронулся за ними, опасаясь перепутать их в темноте. Но после пустых городских перекрестков, на шоссе, ведущем за город, остался только нужный мне «Фольксваген». Пришлось выключить фару, пока без нее было видно на дороге, да и полная луна светила. Моя неотвязная одинокая фара в зеркале заднего вида «Фольксвагена» несомненно насторожила бы любого. Позже придется все равно ее включить, чтобы не сломать шею на каком-нибудь проселке.
«Фольксваген» бодро несся по ночному шоссе в сторону от столицы. И вот – поворот в темень, в поле, к дачным участкам. Я тормознул, выждал, пока рубиновые огни не углубятся в лес метров на двести, и снова включил свою фару. На горизонте, среди деревьев, на фоне светлых облаков, чернели крыши и светились редкие квадратики окон. Мне пришлось поднажать и приблизиться к удаляющейся машине. Несколько поворотов, мелькание красных огней сквозь кусты, – и стоп. Я вырубил фару и поехал почти на ощупь.
«Фольксваген» стоял у глухого забора. За ним высилась двухэтажная дачка. Хлопнула дверца машины, скрипнула калитка, и красные огни тронулись дальше. Стук входной двери еще не утонул в ночной тиши, как на втором этаже зажглись два окна.
Я подъехал ближе, слез с мотоцикла и пошел вдоль двухметрового забора из металлических штампованных листов. В даче по-прежнему светились только верхние окна. Одно было приоткрыто, и за ним плотная штора слегка шевелилась на сквознячке. Если комары их ночью не достанут, то оно так и останется открытым до утра. Это могло бы быть на руку, но только утром.
В подсумке мотоцикла у меня всегда с собой толстый свитер и термомешок, в который можно залезть по шею и согреться. Из такого материала в некоторых странах делают мешочки для горячей выпечки, чтобы принести ее домой, как из печки. Поэтому ночевка летом в придорожном лесу под елкой – для меня удовольствие, тем более в такую лунную ночь. Я сел на мотоцикл и вернулся назад, в лесок. Наломал несколько еловых лап, подстелил и с удовольствием растянулся. Сквозь еловые ветви неслись и неслись надо мной в бледном отблеске луны серебристые облака.
6. Клуб «Дубль»
Когда в субботу я нашел среди новостроек клуб «Дубль», был уже одиннадцатый час. Через приоткрытые окна громыхал оркестр, и его заводной ритм сразу приподнял мне настроение. Хороший блюзовый драйв, четкий, ладный, – эти ребята знали свое дело. Я подкатил на стоянку клуба и заглушил мотор. В цветных сполохах клубных огней на парковке играли лаком знакомые два мотоцикла и спортивный «Мустанг».
В субботний вечер клуб был полон. Между столиками отплясывала нетрезвая публика, в баре у эстрады отбивали ритм в ладоши. Я заметил свободное место у стойки, прошел и сел вполоборота к эстраде.
Квинтет работал на совесть – одну за другой, без отдыха, выдавал блюзовую классику. Не первый, похоже, час, и даже не в первом кабаке за этот вечер. Взмокшие майки, усталые улыбающиеся лица, но никакой дешевой работы на публику. Басист глухим, пробирающим до кишок басом шагал по гармонии. Клавишник вел на синтезаторе. Солировали тенор-сакс и тромбонист. У второго лежала еще рядом труба, но сил или, вернее, губ на нее уже не хватало. Губы деревенеют у активного джазового трубача через час, и ничем их уже не заставить выдавать нужные ноты. Все это я знал по себе и по своим губам: в юности сам играл в таком же блюз-банде, на такой же трубе. Давно это было, но интерес и некоторая сноровка остаются.
За ударной установкой колотил без отдыха чернявый малый. Я рассмотрел его внимательней. Длинный и худой, из-под фиолетовых шорт торчат пританцовывающие на педалях тощие ноги. На всю правую икру – трехцветная татуировка. Очень сложная: узор из переплетенных растений – розовым, зеленым, голубым, и крупно, узнаваемо – листья марихуаны. В левом ухе поблескивают три колечка, еще одно – в правом. Красная цветастая майка почернела от пота, в глазах отрешенность. Ритм выдает классный, сложный, многослойный.
– Что пьем? – устало и профессионально улыбнулся бармен.
– Колу со льдом.
– Со льдом напряженка. Из холодильника?
– О’кей. – Я не пью ничего крепче пива. Без всяких принципов – мне так интереснее, и мой мотоцикл другого не любит.
Квинтет выдавал один за другим блюзовые стандарты. Я привычно отсчитывал в них такты и смены аккордов: я их тоже все знал. Еще с семнадцати лет, когда ходил учиться со своей трубой в джазовую студию, единственную тогда, – «Москворечье» на Каширке. Даже теперь, время от времени, я набираю на компьютере аккомпанемент – бас, фортепьяно, ударные, – и тихонько импровизирую в своей холостяцкой квартире в Чертанове. Но уже чаще не на трубе, а на губной гармонике. Я открыл для себя этот инструмент случайно и не расстаюсь с ним в своих скитаниях, японская гармошка всегда со мной в задней сумке мотоцикла. Но сейчас она была у меня в кармане джинсов: ведь я знал, куда иду.
Кто-то хлопнул меня по плечу, и я обернулся: Леша, вчерашний неудачливый байкер.
– Привет! Подсаживайся, чего один скучаешь, как неродной!
– Спасибо, Леша. Болит нога, вижу, хромаешь?
– Куда она от меня денется! А ты что водичку пьешь, – на байке? Давай к нам, у нас пивко безалкогольное.
Я оглядел через зал их компанию за сдвинутыми столиками: десяток человек, большинство в байкерском прикиде, несколько знакомых со вчерашнего вечера лиц, среди девушек – Галя, смотрит, улыбается. Я помахал им рукой. Некоторые мне ответили.
– Подсяду позже, спасибо, Леха.
Мне было хорошо здесь, все понятно и спокойно – джазовый ритм, родные звуки блюза, свобода в душе и радость. Здесь я отходил от утренней жадности, хамства и хищности людей. Но, возможно, они сейчас тоже были иными – в своих семьях, с любимыми, – добрыми, ласковыми, отзывчивыми. Всех нас создал один Господь, и осуждать кого-то – не нам. Но защититься мы обязаны, на то он нас и создал – выживать.
Тромбонист соскочил с эстрады. Пока солировал клавишник, он протиснулся к бару и сел рядом со мной. Показал бармену пальцем, что ему надо, и забулькал из горлышка газировкой. Осушив половину бутылки, перевел дух, влажными глазами глядя на меня. Я не выдержал:
– Слушай, брат, поставь меня на свою трубу. Ты устал, вижу.
Он сконцентрировал на мне взгляд, будто только что заметил.
– Думаешь, это просто?
– Я в «Москворечье» еще играл.
– Ну, давай, попробуй...
Мы вскочили на эстраду. Клавишник с беспокойством оглядел меня, но тромбонист склонился над его ухом, и тот кивнул. Я поднял с пола золотую трубу, отошел скромно назад и встал рядом с ударником, впитывая ритм и драйв блюза. Сначала губы надо размять, разогреть, и мундштук тоже, поэтому я тихонько походил по нотам громыхающих под ухом аккордов. Джаз, блюз – это всегда соло по очереди всех, для каждого инструмента. Есть, конечно, домашние заготовки, обрывки мелодий, но все равно получается каждый раз по-новому и для всех неожиданно. В этом – вся сила.
Начали «Сент-Луис блюз». Сыграли тему, потом пошли вариации: сакс, тромбон, клавиши... еще бас, следующий я. Не опозориться бы! Я шагнул вперед и поднял к губам золотую трубу. Старался не отходить далеко от мелодии, чистой и грустной, и моя труба пела так, как я уж забыл среди бетонных стен своей квартиры. Двенадцать тактов – достаточно, теперь – следующий. Я шагнул назад и опустил трубу.
Слушатели всегда оценивают каждое новое соло, и свист – высший балл. Мне аплодировали, но, возможно, просто соскучились по солирующей трубе. Все равно хорошо, это придало мне смелости, и я был готов теперь импровизировать. Вот новая тема, – опять клавиши, сакс, бас, тромбон, еще и соло на ударнике, и я положил трубу обратно на стул, где она лежала. Теперь пришла очередь моей губной гармошки.
Я играл свои любимые рифы, высоким тоном, свингуя и заводя зал. Пару раз попадал не в аккорд, но никто уже этого не замечал. Звонкая и одновременно сиплая гармошка как ножом взрезала плывущую в табачном дыму пелену из лиц, огней, белых скатертей и блеска бокалов. В эти минуты всегда бывает очень хорошо на душе: кто-то понимает тебя, ты нужен, вокруг тебя друзья, и врагов больше нет.
Я вернулся к стенке, постоял, отдохнул и, выбрав момент, нагнулся к ударнику:
– Отлично ведешь ритм!
В ответ он даже не кивнул, а просто в свой многосложный ритм вставил еще одну перебивку. Я рассмотрел его ближе: он работал на своих барабанах и тарелках как в экстазе, не замечая ничего вокруг, растворившись в ритме, звуке, взмокший и, без сомнения, очень счастливый. Но вряд ли это было из-за одной наркоты – хотя на его открытых руках и синели следы от шприцев. Такие звуки сами по себе способны ввести в транс, знаю по себе. Ничего бы не смогло сейчас остановить или задержать этот несущийся, как экспресс, блюзовый ритм. Почти ничего.
