Артур Крупенин - Каникула (Дело о тайном обществе)

– Ясно. А что думаешь насчет вдовы?

– Вроде на злодейку не тянет.

– Не тянет? Уверен? – переспросил генерал, пристально глядя Лучко в глаза.

– Так точно.

– Ладно. Иди работай, – пробурчал Дед, утирая струйку пота. – «Собачьи дни», говоришь? Хе!

Глава 8

Прощание с Рамоном

Из-за июльской духоты их тела взмокли от пота. Можно сказать, они занимались любовью, плавая в луже.

Руки Глеба скользили вверх и вниз по влажной спине Вероники. Ее спутавшиеся волосы, впитавшие в себя запахи летних бульваров, с размеренной частотой падали ему на лицо. Ах, какое прекрасное и давно забытое ощущение!

Тишину спальни внезапно нарушил какой-то отдаленно знакомый звук, точно совпавший по темпу с их любовной хореографией. Музыка сфер? Нежданный аккомпанемент из плавного адажио постепенно перешел в анданте, потом в аллегро и, наконец, в головокружительный престиссимо.

Глебу показалось, что под звон колоколов на них с потолка просыпался то ли золотой дождь, то ли искры невесть откуда-то взявшегося фейерверка. В эту же секунду он вспомнил, где слышал этот звук. Ну конечно. Это же старинные часы с боем, что висели дома у Вероникиной бабушки. Когда та съезжала летом на дачу, ее квартира на пятом этаже старой облупившейся хрущевки превращалась в храм любви, где ежедневно после лекций, а зачастую и вместо них уединялась безумно влюбленная парочка. Помнится, обессиленные любовным марафоном, они принимались гадать, как может называться эта божественная мелодия, которую так страстно исполняют потрепанные временем часы марки «Густав Беккер».

«Хм, но разве ту хрущевку не снесли еще лет пять назад?» – подумал Глеб и тут же проснулся.

Гонсалеса похоронили на Алексеевском кладбище, между католическим крестом на могиле отца и православным – на могиле матери.

«Символично, – подумал Глеб, стоя под моросящим дождем, – похоже, что Рамону, полжизни прожившему на две страны, даже после смерти суждено зависнуть где-то посредине между родиной предков и местом, где родился и вырос он сам».

Тщательно промокнув платком глаза, Вероника взяла за руку мальчика лет десяти – уменьшенную копию Рамона – и подошла к Глебу.

– Вот познакомься. Это Хуан Рамонович. Он же Йося, он же Хоня, он же Пеле.

Хуан Рамонович-Йося-Хоня-Пепе первым протянул руку и спросил с едва уловимым акцентом:

– Как поживаете? Мама сказала, вы близко знали моего папу.

– Ну, не то чтобы очень, – облизнув внезапно пересохшие губы, ответил Глеб.

По правде говоря, последние лет десять-пятнадцать после того как Рамон Гонсалес увел Веронику, его образ ничего кроме ненависти в памяти не вызывал. Впрочем, негоже детям отвечать за грехи отцов. Глеб положил руку мальчику на плечо:

– Твой отец был большим ученым. Ты можешь им гордиться.

– Обязательно буду, – твердо пообещал Гонсалес-младший и опустил печальные глаза размером почти что с мамины.

Наблюдавшая за разговором Вероника одарила Глеба благодарным взглядом. «Черт побери! А ведь ты мог быть и моим сыном», – с тоской подумал Глеб и невольно стиснул плечо парня так, что тот поморщился.

Последний раз оглянувшись на могилу, Вероника пригласила всех собравшихся на поминки.

За столом толком поговорить не удалось, и Глеб предложил Веронике назавтра снова пройтись по Бульварному кольцу.

На столе у Лучко зазвенел телефон.

– Это Расторгуев.

– Наконец-то. Ну что скажешь?

– Интересная штука получается с этим вашим пергаментом. – Гриша, не тяни резину. Выкладывай, что нарыл.

– Тут такое дело. Судя по всему, возраст пергамента не менее семисот лет.

– Старинный, стало быть?

– Не то слово. Средние века, понимаешь.

– Ясно. Ну а линия разрыва?

– А вот разрыв совсем свежий.

– Насколько свежий-то?

– Считаные дни.

– А письменное заключение подошлешь?

– Завтра устроит?

– Лады.

Не вешая трубку, капитан набрал Стольцева. Надо было срочно посоветоваться.

Глеба так распирало от новостей, что он вместо прогулки сразу предложил сесть в кафе.

Услышав о возрасте пергамента, Вероника посмотрела на Глеба в полном непонимании.

– Ну, допустим, старинный. А чего ты так разволновался-то?

– Как чего? Только представь, пергаменту целых семь веков!

– И?

– Я вижу, ты напрочь забыла все, чему учили на истфаке.

– Вообще-то я в отличие от тебя так никогда и не работала по специальности.

– А кстати, чем ты теперь занимаешься?

Вероника улыбнулась:

– Есть, знаешь ли, такая профессия – быть мамой. Я отдала этому делу кучу лет. Потом решила перековаться из историка в риелтора. У меня своя компания. Кризис, конечно, подкосил, но ничего, пока выживаем. Твое любопытство удовлетворено?

– Вполне. Извини, я вовсе не хотел тебя обидеть. Теперь понятно, почему ты не подпрыгнула, как я, когда услышал о возрасте пергамента. Дело в том, что если нашей находке и впрямь семьсот лет, – а поводов сомневаться в компетенции экспертов с Петровки у меня нет, – то найденная нами надпись никакого отношения к Таро не имеет – считается, что такие карты появились как минимум одним-двумя столетиями позднее.

– Выходит, до этого карт просто не существовало?

– Ну что ты. Китайцы уже вовсю играли в карты и семьсот, и даже девятьсот лет назад. Но то были игральные колоды, а не Таро.

– Тогда что же, по-твоему, мы нашли у Рамона?

– А вот это хороший вопрос.

– И почему на пергаменте свежий надрыв? Зачем Рамону разрывать семисотлетний артефакт?

– Это и в самом деле очень странно. Ни у одного историка рука бы не поднялась. И самое главное, где находится недостающая часть?

Они в молчании допили кофе и вышли на Тверской бульвар.

– А знаешь, раньше его называли просто Бульваром, поскольку он был единственным во всей Москве. Кстати, это место исконно считалось гиблым, и знаешь почему?

– Вижу, ты уже соскучился по кафедре, – рассмеявшись сказала Вероника и взяла Глеба под руку. – Ладно, за неимением другой аудитории разрешаю читать лекции мне.

Не сговариваясь, они побрели в сторону дома, возле которого, говорят, сам Александр Сергеевич назначал свидания Наталье Николаевне. Правда это или нет, доподлинно неизвестно. Зато Глеб прекрасно помнил, что именно здесь случился их самый первый с Вероникой поцелуй.

Дело было летом, между вторым и третьим курсом. Твер-буль, как и сейчас, был напоен дивной смесью из цветочных ароматов и запаха ее волос. Прошел дождик и промочил их одежду насквозь. Влажное платье прилипло к телу Вероники, придав ее скромным на тот момент формам неотразимо обольстительный вид. Глеб неуклюже прижал девушку к себе, и они целый час не могли оторваться друг от друга. Все это время Вероника дрожала крупной дрожью – то ли от холода, то ли от наслаждения…

Он украдкой посмотрел на свою спутницу. Если она и вспомнила тот далекий день, то виду не подала.

– Подумать только, мне вчера приснился бой часов.

– Тех самых? – сразу догадалась Вероника.

– Ага, «Густав Беккер».

– Представь, они сохранились. Живут теперь в моей мадридской квартире.

– Да ну?

– Чистая правда. Все так же исправно бьют каждый час.

Все то время, пока они продолжали гулять, Глеб судорожно пытался подсчитать в уме, сколько же оборотов совершили покрытые патиной стрелки с того далекого августовского дня, что недавно во всех приятных подробностях привиделся ему во сне. Получилось что-то около ста тридцати тысяч. Хм, всего-то?

Расставшись с Вероникой, Стольцев всю оставшуюся часть дня размышлял о непонятном рисунке на пергаменте. Что за тайну он скрывает? В который раз Глеб разложил перед собой уже порядком потертую распечатку. Хм. А что если?..

Уже через минуту он торопливо набирал номер Лучко.

– Здравствуй, капитан! Это не Таро!

– Опять двадцать пять, – проворчал следователь. – А что это?

– Это снова бустрофедон.

– Хочешь сказать, что и тут тоже надо читать слева направо?

– Именно! В таком случае вместо taro получается orat!

– Ну и что? Один хрен бессмыслица какая-то.

– Вовсе нет. Orat на латыни означает «говорит». А еще это может означать: «просит», «умоляет».

– Умоляет? – хмыкнул капитан. – Глеб, это я тебя умоляю, не фантазируй.

– Да при чем тут мое воображение? Все очень логично. Получается, что изображенная на пергаменте звезда «говорит».

– Так все же говорит или умоляет? Говорит с кем? Умоляет кого?

Глеб замялся и засопел в трубку.

– Думаю, ответ следует искать на оторванной половине.

– И где же она?

– Скорее всего, дома у Гонсалеса.

– Ты предлагаешь расколотить все остальные статуэтки?

– Как вариант.

– Да я же самолично их все отсмотрел. Прорезь была только у коровы. А внутри остальных одна пустота. Мы там с двумя коллегами потом еще раз в шесть рук все прочесали. И ничего.