Фридрих Незнанский - Ящик Пандоры
Но куда все-таки подевался Бабаянц?
* * *— Хорошо, хорошо, старшина. Все понял.
Меркулову наконец удалось остановить словоохотливого надзирателя, своего старого знакомого, пожилого татарина Керима, наговорившего ему семь верст до небес о беспорядках в Бутырской тюрьме: «начальный не годится для перстройка — всех красивеньких девочка перевел на кухня, штоб в свой кабинет поближе таскать. Совсем взбесилась, старый хер. Для баб все делает, новенький женский корпус отгрохала. Вот в мужском — теснота, да и ремонт следственный корпус совсем запустил, следователи и адвокаты стоят в длинный очередь за кабинетом. А у нас не ГУМ, знаешь, а турма. У меня от такой беспорядок, поверишь, сахар в крови возвышается — перживаю очень. Разве такой перстройка бывает? Поговори, дорогой Меркулов, об этом, где следует».
Цепкая рука Меркулова легла на обвислое плечо Керима. Он успокаивающе качнул головой.
— Ну, тогда я пошла за твой министр.
Девятый кабинет следственного корпуса Бутырки стал за эти месяцы рабочим кабинетом Меркулова — здесь он, начальник следственной части прокуратуры республики заканчивал дело о хищении и взяточничестве в системе министерства торговли РСФСР: допрашивал арестованных, проводил между ними и свидетелями очные ставки, знакомил их и адвокатов со следственными томами. Меркулов достал из сейфа том, развернул в том месте, где была закладка.
Минут через пять в сопровождении надзирателя в кабинет вошел бывший министр торговли России Кондаков. Темносерый костюм, некогда элегантный, висел на нем мешком — сбавил министр в тюрьме не меньше пуда.
— День добрый, Константин Дмитриевич. Мне сегодня родная Константиновка приснилась, это всегда к добру. Есть хорошие новости?
— Я исключил из обвинения четыре спорных случая. Ознакомьтесь, Игорь Федорович, с моим постановлением. И не забудьте расписаться в положенном месте.
Семь лет назад Игоря Федоровича Кондакова посадили в министерское кресло, переведя с партийной работы из Ростова, и он задумал сменить старую кроличью шапку на новую ондатровую, как и полагается по неписаной табели о рангах. Он поделился «шапочной» проблемой с начальником московского Главторта Троекуровым. И в тот же день тот привез в министерский кабинет ондатровую шапку, на ярлыке значилось — «126 рублей». После все пошло своим чередом: на свой вкус и, разумеется, на свои деньги Троекуров организовывал продуктовые наборы с редкими деликатесами, вывозил министра с друзьями и женой, которую в последнее время все чаще заменяла прима московской оперетты, то в Беловежскую пущу, то в Астрахань, обеспечивал охоту на медведей и лосей, рыбалку с уловом осетра и белуги... За все это Троекуров потребовал от министра «малость» — пятая часть республиканского фонда деликатесных продуктов и дефицитных промышленных товаров должна направляться в московский Главторг.
Много миллионов наворовали Троекуров и Кондаков, совместно и порознь, но с шапками у них вышли разногласия. «Министр денег мне за шапку не отдал»,— показал Троекуров на следствии. Кондаков же твердил: «За шапку я с Троекуровым расплатился». Чтобы устранить это поистине анекдотическое противоречие, и вызвал сегодня Меркулов советских миллионеров на очную ставку.
— М-да, скостили вы мне, Константин Дмитриевич, с тридцати до двадцати шести эпизодов, а все равно для меня вышкой попахивает,— невесело произнес Кондаков.
— Я так не думаю. Вы же признали большинство из них, раскаялись...
Кондаков вскинул голову — почудилась ему в тоне следователя легкая ирония, но Меркулов продолжал:
— Суд учтет это как смягчающее вину обстоятельство.
— Вот уже шесть месяцев, Константин Дмитриевич, мы с вами изо дня в день встречаемся, а понять вас не могу, признаюсь. Когда мое дело начинали костоломы из УБХСС, они ведь ни одного слова из меня выжать не могли. Но они мне были ясны как Божий день. А у вас вот лицо непроницаемое, да и весь вы непроницаемый, и что вы за человек такой — не знаю. А вот ведь выжали вы из меня все, ну, почти все, скажем так. Во всяком случае, на ваши вопросы я отвечал откровенно.
— Тогда, Игорь Федорович,— произнес Меркулов очень тихо,— я хочу задать вам еще один.
Меркулов нагнулся к стоящему на полу портфелю и вытащил из него фотопортрет в тонкой металлической рамке.
— Вот, взгляните, пожалуйста.
— Какая красивая женщина! К сожалению, мне совсем не знакома. Или, подождите... что-то такое... Актриса, кажется?..
— Игорь Федорович, меня интересует ожерелье. Не приходилось ли вам где-либо его видеть?
— Ах, ожерелье,— протянул Кондаков немного разочарованно,— простите, Константин Дмитриевич, если даже и видел, то не запомнил. Скорее у моей жены надо спросить, я, признаться, не специалист по украшениям.— И вдруг спросил испуганно: — Это имеет отношение к моему делу?
— Нет-нет,— поспешно сказал Меркулов и убрал портрет.
— А еще лучше — поинтересуйтесь у Троекурова,— сказал Кондаков со злорадством,— он мне сам хвастался своей коллекцией драгоценностей. Только умоляю — ни слова об источнике сведений, ведь у меня с ним сегодня очная ставка?
Меркулов нажал кнопку звонка и заметил, как поежился Кондаков: всесильного хозяина столичного торгового бизнеса он явно побаивался.
Вслед за Керимом в кабинет вошел Троекуров, держа руки за спиной. Размяв пальцы, протянул руку следователю. Своего министра он демонстративно не заметил.
— Итак, Игорь Федорович и Иван Николаевич,— озабоченно сказал Меркулов,— следствие наше подошло к концу. Советую решить вопрос с этой шапкой по-братски и на этом остановиться.
У Кондакова заблестели глаза:
— Простите, на кой ляд мне брать на себя еще один эпизод? И вообще, скажите ему, чтобы он так на меня не смотрел! Я его мимику расцениваю как угрозу!
— У тебя даже не хватает мужества признать такую мелочь! — прогремел Троекуров.— Если я начну рассказывать все, что о тебе знаю, то ты не доживешь до утра. Тебя прикончат здесь, в Бутырке.— И, обращаясь к следователю, продолжил: — А я человек принципиальный, как вы, вероятно, успели заметить, Меркулов. Мне плевать на всех вас, демократов. И от своих принципов я не отступлю. Я... я и мне подобные жизнь свою положили для народа. Я столько сделал для людей. Поил, кормил, одевал. Коммунизм строил, державу оберегал. И вот пришел Горбачев со своей перестройкой. Демократию развел. И что? Все наши завоевания собаке под хвост. Напоил он вас? Накормил? Он страну разорил. Народ к катастрофе подвел. Вот что он сделал. Но не радуйтесь преждевременно. Будет, как говорил Иосиф Виссарионыч, и на нашей улице праздник! Не все в Бутырке сидят. Есть на свободе храбрые мужики. Причем на ключевых позициях. Они народ поднимут. К стенке ваших демократов поставят. И тогда, Меркулов, мы с вами ролями поменяемся. Вы в яме будете гнить, а я, как и прежде, Москвой буду управлять.
Меркулов смотрел на Троекурова как на сумасшедшего. Совсем свихнулся, папаша, в камере. Ладно. Не он первый, не он последний. Чтобы как-то разрядить обстановку и успокоить Бог весть что нагородившего подследственного, Меркулов сказал:
— Иван Николаевич! Вы же умный человек, понимаете, что при вашем объеме обвинения шапка эта — тьфу, пустяк. Давайте-ка я оформлю протокол очной ставки, а затем, даю слово, вообще исключу ее из обвинения как факт малозначительный, идет?
— Нет, не идет,— не унимался Троекуров,— думаете, я не понимаю, к чему вся эта свистопляска? Концы рубите, Меркулов, своих прикрываете?
Меркулов насторожился.
— Кого это — «своих»? Что вы имеете в виду, Иван Николаевич?
— Да что я, только на свет народился? Что вы меня дурите? Папашу своего дружка выручаете? Мне Сатин давно хвастался, что у него все тылы прикрыты. Да что вы на меня так смотрите? Или вы и вправду не в курсе? Сатин, Павел Петрович, директор московского Спортторга?
— Дело, по которому проходит Сатин, выделено в отдельное производство. О его родственных связях с моими друзьями я ничего не знаю. И давайте закончим этот разговор. Он к вашему делу никакого касательства не имеет,— твердо сказал Меркулов и тут же внутренне спохватился: «Бог ты мой, Сатин! Ведь это же отчим Саши Турецкого!»
— Вот-вот, не имеет. То-то вы помрачнели, Меркулов. Не хочется быть зачисленным в наш лагерь, а? Знаю, знаю, не волнуйтесь. Вы взяток не берете. А то бы я давно был на свободе. Да только у прокурорских тоже рыльце в пушку, да еще в каком! Ваш молодой друг и соратник вырос в другое время. Ему хочется хорошо жить, кушать черную икру и ездить на красивых машинах, спать с красивыми женами своих начальников. Я его хорошо понимаю. Гораздо лучше, чем вас, Меркулов... Пишите свой протокол.
Через двадцать минут протокол был готов, подписан обвиняемыми и следователем. Меркулов нажал кнопку вызова, долгим взглядом проводил до двери бывшего министра, нынешнего арестанта, лишенного прогулки.
