Лилия Беляева - Убийца-юморист
— Рассказывай! Все рассказывай! По порядку или не по порядку…
— Как на духу? Как Господу Богу на Страшном суде?
— Именно так! Подробно! Тебя переехала вся эта история… Прости, прости, я не почуял сразу… Какой после этого я врач! Но ты умело притворялась… Ты послушно бродила по Версалю, глядела на Триумфальную арку… Все рассказывай, все, как началось, кто замешан, к кому ты ходила, с кем говорила, как вышла на след или следы… И почему считаешь себя убийцей Любы… Я постараюсь быть объективным. я постараюсь… Только не молчи. Не держи в себе. Говори, говори! Слушаю…
Когда женщина готова раскрывать душу? Когда ей хочется быть откровенной до конца?
Когда ей весь Париж со всеми его соблазнами и красотами как бы ни для чего, как бы и не нужен. Когда она глядит вокруг и думает скучно и вяло: «Здесь жил Роден… великий скульптор… Ну и что? Елисейские поля… Здесь бродили Бунин, Набоков… Ну и что? Вандомская колонна… Ну и что? Бульвар Сен-Жермен… Сад Тюильри… Марсово поле… Ты находишься в центре Европы, в местах, где хотели бы побывать тысячи, сотни тысяч… А ты идешь здесь, как по Черкизову или Чертанову… и ничего, никаких сдвигов в душе…»
Однако и этого маловато, чтобы девушка-женщина решилась на самую полную откровенность, безжалостную по отношению к себе самой. Для этого надо, как я теперь знаю точно, чтобы она устала таскать в одиночку тяжкий груз своей вины…
И, конечно же, для того, чтобы открыться, не робея, не смущаясь ей женщине, совершившей, как ей кажется, тяжкий грех, необходимо знать и верить: тот, кому она станет рассказывать обо всем прямо и просто, чуткий, милосердный, искренний, что любовь его к ней неколебима и великодушна.
И последнее, что, как я вывела: женщина пойдет на исключительную откровенность с любимым и любящим её мужчиной только тогда, когда каждую секунду будет ощущать на себе заинтересованный, преданный взгляд. Когда вы сидите друг против друга и глаза в глаза, а он, любящий и любимый, держит твои руки в своих и сжимает их точно в тех местах твоего рассказа, когда это надо, когда он хочет сказать тебе, что твоя мука — и его мука, твоя боль — и его боль…
— Я не буду уж очень последовательна, — предупредила я Алексея. — Это же не статью читать с листа. Это ведь даже не две-три истории, а целый змеиный клубок… И чего только тут нет! Какие нечаянные, ошеломительные повороты человеческих судеб! Куда только не способна заводить жизнь людей! И даже самые чистенькие, безгрешные из них могут превращаться в злодеев… Могут! И получается, не только кривда требует жертв и крови, но и правда…
Я влезла в эту историю набитая романтикой… Ну, знаешь, думала, что писатели — это, все-таки, какие-то небожители. А их жены — нечто поднебесное, их ведь такими в книжках рисуют…
Но тут я увидела перед собой таких выжиг женского пола, такую ярмарку тщеславия, таких фурий!
Да, они много знали о Михайлове. Они знали и как, почему он был связан с Пестряковым, Шором, Никандровой. Знали и молчали. Им было невыгодно до поры до времени «разоблачать» своего «кумира». При нем, живом, каждая из них могла хвастать при случае: «О ком это вы? Ах, о Михайлове… Ну как же мне не знать, где он любит отдыхать и является ли он агентом КГБ! Я же его жена. Мы же с ним прожили много-много лет!»
Примерно так говорила и Клавдия Ивановна, и рыжая Софочка, и больная алкоголизмом Наталья. Они хвалились, набивали себе цену, когда говорили в обществе о знаменитом поэте-драматурге-прозаике, почти с ног до головы увешанном наградами от всех режимов… Они взахлеб рассказывали, какой великий труженик Владимир Сергеевич, как он садился к столу с самого раннего утра, потом завтрак, потом опять — к столу, обед, короткий сон — и к тому же столу. А если взять в расчет, сколько он ездил и ездит по зарубежью в качестве председателя всяческих комитетов, общественных движений и как секретарь Союза писателей!
Одним словом, из рассказов его жен вырастала гигантская фигура, уникальная человеческая особь, титан мысли и работоспособности.
Умненькие эти его жены знали, как поднять свой престиж в обществе! Они, не стесняясь, рассказывали и об умении Михайлова быть щедрым с теми, с кем тот спал: перечисляли десятки стран, где побывали со своим славным мужем, в каких там ресторанах ели устрицы, лангустов, пили вина из знаменитых погребов, какой герцог или мэр целовал им руки, где, какие шубы, сапоги, бриллианты купил им он…
Как же относились эти дамы друг к другу? Со страшной ненавистью. Каждая брошенная «гением» вдова исходила злым презрением к новенькой жене своего богатого, прославленного Владимира Сергеевича.
Я нашла их в хорошую для себя минуту. Они все хором ненавидели четвертую михайловскую избранницу — Ирину Аксельрод, красавицу и умницу. До такой степени ненавидели, что готовы были «открыть глаза» на Михайлова, то есть намекали, что знают на зим кое-что такое несимпатичное, грязненькое…
Однако мне эту тайну не выдала ни старуха-ханжа Клавдия Иванова, ни Софочка, ни Наталья…
Из их намеков я только поняла: есть большой секрет, связанный с Михайловым… Что если они, эти фурии, откроют его миру — сейчас же мир вздрогнет и рухнет выдающееся благополучие «выскочки» Ирины Аксельрод, кончатся её россказни со слезой о любимом старичке, а также деньги от переизданий его книг, а также и вояжи за рубеж, и многое другое, весьма полезное и престижное…
Я разговаривала с темпераментной Софочкой в её полуразгромленной квартире, когда она собиралась в Америку. Софочка очень расстроилась, что домработница выбросила какие-то рукописи на помойку. Кстати, я их вытащила из контейнера. Софочка чувствовала себя свободной от России и всяческих здешних обязательств. Ее голос звенел от ядовитого восторга. Она призналась мне, что давно хотела разоблачить своего бывшего мужа, насолить «этой выскочке Ирке», а теперь, в Америке, осуществит свою заветную мечту напишет мемуары, где заодно подгадит «лицемерке и ханже Клавке». И в обществе поднимется такой шум! И она, умная Софочка, сейчас же прославится и получит много баксов.
Клавдия же Ивановна, действительно, особа весьма авторитарная, сразу заявила мне: если посмею хоть как-то, хоть чем-то задеть честь бывшего её мужа — она расплатится со мной, она втопчет меня в грязь…
Вдова-жена Владимира Сергеевича, бывшая блондинка Наталья только что вышла из больницы, где в очередной раз лечилась от алкоголизма. Она после смерти Михайлова тоже вдруг решила отплатить «этой воображале Ирке». И самому Михайлову. В неё тоже вселился дух предательства. Она пообещала дать интервью одному из самых скандальных журналов, где такое раскроет про сбежавшего от неё Володьку, что «эта наглячка Ирка рухнет с пьедестала прямо в дерьмо».
Но мне они не раскрыли свою тайну. Что логично. Тайна стоила хороших денег и славы в печати, на телевидении…
А что же сама Ирина? Со мной она вела себя исключительно разумно. В отличие от хабалки Софочки и психопатки Натальи, она о них, дамах из михайловского прошлого, — мало говорила, пренебрегла и все.
Зато я обнаружила, что эти распущенные на язык тетки в чем-то были безусловно правы. Я застала при Ирине молодого и довольно интересного парня. Он у неё был вроде привратника. Но по тому, какими взглядами они обменивались, я решила, что они — чистой воды любовники.
К этому сроку я уже открыла главную тайну поэта-драматурга-публициста В. С. Михайлова. В этом мне помогли сами жены тем, что уверяли, будто рукописных михайловских текстов нигде нет, потому что Михайлов, как и Константин Паустовский, будучи исключительно требовательным к себе, никому их не показывал, рвал и сжигал.
Но я нашла на даче Никандровой, Дашкиной матери, рукописный текст статьи Владимира Сергеевича «В постели с…» Эта статья была опубликована в газете на десять дней до его смерти под его подписью…
Ты уже понял, конечно, какую опасную тайну скрывали все михайловские вдовицы? То, что не было в действительности никакого поэта-прозаика-драматурга-публициста В. С. Михайлова, а была одна огромная Ложь. Был, жил, неустанно и неостановимо лез к славе и богатству серенький, средненький поэтишко и кое-какой прозаик. Все его способности выдохлись уже на первых двух повестушках. Но он был исключительно смышлен и удачлив. Он рано сообразил, что не следует высовываться со своим личным мнением, ежели оно поперек мнения начальства. И когда после войны начальство сказало, что хватит описывать военные ужасы, давайте вы, писаки, сочиняйте красивые рассказики про мирную жизнь, он написал повесть «Последняя пуля», где и война предстает отнюдь не адом, а весьма регламентированными действиями, где наши командиры как один смелы, честны, а ихние — сплошь идиоты и обжоры… Хапнул премию. А писатели-окопники презрительно отозвались: «Корреспондентишко! Настоящего пороха и не нюхал! Суетился в арьергарде… Загадил тему, залакировал дерьмо, вонючий потрох».
