Безумие толпы - Луиза Пенни
Что происходило, когда природа не спешила идти своим путем? Когда необходимое разрешение на самоубийство с врачебной помощью не было получено вовремя?
Не требуется ли в этом случае содействие?
Неужели милосердие похоже на тихие шаги посреди ночи? Неужели оно похоже на шприц? На подушку?
И всегда ли это называется милосердием?
Если смотреть под определенным углом, в определенном свете, то не превращается ли добрый ангел в грешного? В того, кто избавляет не близкого человека от страданий, а себя от неудобств? Не вступили ли они в спор, порожденный Эбигейл Робинсон и ее кампанией в пользу принудительной эвтаназии?
Слово «бремя» никогда не произносилось, но оно висело в затхлом воздухе. И только глупец стал бы утверждать, что не понимает его. Не слышит.
Только глупец глух к шепоткам в коридорах власти, шепоткам, осмелевшим теперь в свете успехов кампании профессора Робинсон и утверждавшим, что большинство умерших в пандемию имели первичное заболевание и так или иначе были обречены на скорую смерть.
Может быть, шептали по углам, пандемия была не такой уж и плохой штукой. Может быть, она стала благодатью. Может быть, пандемия непреднамеренно оказала им всем услугу. Одних избавила от страданий, другим дала возможность жить дальше.
Все спешили сказать, что случившееся разбило им сердце. Но на самом деле в глубине души они считали трагедию пандемии отбраковкой. Отсевом слабых.
Арман Гамаш был не из глупцов. Он слышал эти шепотки. И был свидетелем так называемого милосердия. Обонял его. Видел отпечаток ладони на запотевшем окне. Подтек. Дугу, карикатуру на радугу, которую рисуют дети во всем мире.
И Арман Гамаш знал, что первичным заболеванием, немощью, о которой говорили все, страдали не умершие, а те, кто допустил их смерть.
А ныне все это грозило перерасти из трагического просчета в расчет.
Где милосердие, спрашивал он себя, и как оно теперь выглядит? Где мужество и как оно теперь должно проявляться?
– Ты хочешь сказать, что Пол Робинсон убил дочь из милосердия? – спросила Лакост.
Бовуар кивнул, потом отрицательно покачал головой:
– Нет. Ну отчасти. Да. Я думаю, он использовал такое оправдание. Но на самом деле виной всему стала усталость. Он просто не мог больше этого выносить.
Бовуар смотрел на свои руки, а Гамаш хранил молчание. Лакост пыталась воссоздать случившееся.
– Значит, он душит Марию, – сказала она. – А спустя несколько лет кончает жизнь самоубийством. Что-то вроде наказания. Приводит в исполнение смертный приговор самому себе за совершенное преступление?
– Oui, – кивнул Бовуар. – Ему еще нужно было вырастить Эбигейл, поэтому он дождался, пока она не устроится в Оксфорде. Вдали от дома. В безопасности, под крылышком Колетт Роберж.
При звуках этого имени Гамаш поднял голову, но продолжал хранить молчание. Думал.
Наконец он вскинул руки:
– Мы понятия не имеем, как все было на самом деле. Убил ли профессор Робинсон Марию? Может быть. Мы этого никогда не узнаем наверняка. Давайте сосредоточимся на убийстве, о котором нам известно.
Но утро постепенно переходило в день, а Гамаш все не мог отделаться от мыслей о смерти Марии. Об этом стечении обстоятельств. Перед ним маячила догадка, пока только на уровне предчувствия, что та смерть имеет отношение к недавнему преступлению. Что благодаря Бовуару они вышли в некое единое пространство. Что каждый шаг имел значение. И привел их сюда. В подвал. Чтобы расследовать жестокое убийство Дебби Шнайдер.
Но еще он чувствовал, что они где-то сбились с пути. Отклонились в сторону. И потому не сумели выйти прямо на убийцу. Не смогли установить, что́ случилось две ночи назад, когда они любовались озарявшим небо фейерверком, а всего в нескольких метрах от них женщину забили до смерти.
* * *
Извинившись, Изабель направилась к своему столу: из Нанаймо поступил видеозвонок, о котором она договорилась заранее. Она надела наушники и ответила.
– Инспектор Лакост? – На экране появился мужчина средних лет в гражданской одежде. – Говорит сержант Филлмор. Барри.
– Salut[113], Барри. Это Изабель. Спасибо за звонок.
– Нет проблем. Начнем?
Детективы из Нанаймо уже один раз обыскали дом Дебби Шнайдер, но Изабель хотела увидеть его своими глазами.
Ей всегда было любопытно осмотреть жилище жертвы или подозреваемого, и нередко такие посещения приводили к открытиям. Изабель вообще интересовалась, кто как живет, и вечерами, бывало, прогуливалась по своему району с детьми в надежде заглянуть мельком в чью-нибудь освещенную гостиную.
Теперь она включила запись и отправилась на экскурсию по скромному дому в Нанаймо с сержантом Филлмором в качестве гида. Две спальни. Кухня-столовая. В гостиной – телевизор, хорошая, хотя и устаревшая мебель. Вероятно, досталась в наследство. Фотографии в рамочках на приставных столиках и книжных полках.
Дом был аккуратным. Удобным. Из него уезжали в уверенности, что скоро вернутся.
Последняя остановка – вот что на самом деле интересовало Изабель больше всего. Вторая спальня была превращена в кабинет. Он выглядел не так аккуратно, как остальные помещения.
Филлмор сделал круг по комнате, потом показал стол:
– Верхний ящик оказался закрыт, когда мы пришли. Пришлось взламывать.
– Насколько я помню, ничего особенного вы там не нашли.
– Верно. Мы его вывернули на столешницу. – Он направил камеру своего телефона на предметы, лежащие на столе.
Поздравительные открытки ко дню рождения, всевозможные канцелярские принадлежности. На фотографии, частично закрывая изображение, лежал ежедневник.
– Вы не могли бы показать эту фотографию?
Филлмор вытащил фото, навел на него объектив камеры, и лицо Изабель смягчилось. На снимке неожиданно оказалась Мария.
И не только она. Тут же были молодые Дебби и Эбби. И мужчина, который не мог быть не кем иным, кроме как Полом Робинсоном. Все они собрались вокруг кресла-каталки. Улыбались.
– Вас не затруднит упаковать эти вещи и отправить мне экспресс-почтой?
– Нет проблем. – Впрочем, его голос прозвучал не слишком оптимистично.
– Merci.
Отключившись, Изабель вернулась к записи, остановилась на фотографии. Сделала скриншот и распечатала его в нескольких экземплярах. Потом задумалась, глядя на фото.
Снимок был сделан на морском берегу в солнечный летний день.
Изабель предположила, что Эбигейл и Дебби было лет по пятнадцать, а Марии – девять.
Лакост внимательно разглядывала девочку с огромными карими глазами и искалеченным телом. Это был последний год ее жизни? Последний месяц? Неделя? Она умерла 27 августа, как отмечалось в заключении коронера. В солнечный летний день?
Изабель откинулась на спинку стула и всмотрелась в снимок. Почему эта фотография, спрашивала она себя, лежала в ящике стола, а не стояла в рамке рядом с другими? Этот вопрос казался довольно малозначащим. Фотография
