Ксавье Монтепен - Кровавое дело

— Серьезное обстоятельство? Какое же?

— Теперешнее состояние mademoiselle Бернье.

— Ее теперешнее состояние? Я вас не понимаю!

— Вы не заметили, какое у нее изнуренное лицо?

— Заметил и приписал это обрушившимся на нее горестным событием.

— А я приписал это другой причине, расспросил ее, и она со слезами призналась…

— В чем?

— В том, что готовится стать матерью.

У судебного следователя вырвался жест изумления.

— Mademoiselle Бернье готовится стать матерью?

— Да, месяца через четыре можно ожидать появления на свет ребенка.

— О, несчастная девушка!

— Да, очень несчастная, и гораздо более несчастная, чем преступная. Единственный и настоящий виновник ее несчастья — человек, у которого нет ни сердца, ни чести, подлец, без зазрения совести воспользовавшийся неведением девушки, ее беззащитностью и слабостью.

— Что это за человек?

— Сесиль Бернье отказалась назвать его имя.

— Почему же она за него не выйдет?

— Потому что в настоящее время она питает к нему столько же отвращения, сколько и презрения. Она судит о нем так, как давно следовало бы судить, и ни за что в мире не хочет стать его женой.

Анджело Пароли глубоко вздохнул и продолжал:

— Хотя я давно подозревал правду, но старался не верить свидетельству собственных глаз, сомневался в том, что было очевидностью. Но, увы, признание Сесиль подтвердило мои подозрения. Бедное дитя созналось в своей ошибке. Я страдал… Жестоко страдал…

Последние слова он произнес дрожащим голосом, со всеми признаками живейшего волнения.

Судебный следователь посмотрел на Анджело с удивлением.

— Вы страдали? — повторил он.

— Больше, чем могу выразить.

— А я думал, что вы знаете mademoiselle Бернье только два дня!

— И вы не ошиблись!

— Значит, у вас была какая-нибудь другая причина интересоваться этой девушкой, кроме обыкновенного человеколюбия?

— Да, у меня была причина.

— Могу я спросить, какая именно?

— Я колеблюсь отвечать вам.

— Да разве я не друг вам? А ведь дружба требует полного доверия!

— Вы правы, и я открою перед вами мое сердце. Но прежде всего скажите, верите ли вы в любовь?

Скептическая улыбка заиграла на тонких губах господина де Жеврэ.

— О какой любви говорите вы?

— Я говорю о союзе двух сердец, двух душ, сливающихся в одну. О любви не материальной, эфирной, почти неземной.

— Это то, что Стендаль называл, кажется, «ударом грома»? По-моему, не допускать этого невозможно, так как люди опытные и много изведавшие по этой части утверждают, что подобная любовь не только существует, но даже очень нередка и замечательно прочна.

— Ну, так вот и меня поразил «удар грома»!

— Mademoiselle Бернье?

— Да.

— Вы! Человек серьезный, человек науки! Да возможно ли это?

— О, я знаю, что это невероятно! Вы можете назвать меня сумасшедшим, безумным, но сердце мое занято навеки. Оно принадлежит 'этой бедной сиротке, и я люблю ее так страстно, что даже ее прошлое не может служить мне препятствием. Несмотря на ее увлечение, я уважаю Сесиль настолько же, насколько люблю. Я вовсе не желаю сделать из нее любовницу, я хочу жениться на ней. Разве вас это удивляет?

— Очень удивляет! Должен в этом признаться! Хорошо ли вы все обдумали, дорогой доктор?

— Я все обдумал, все взвесил, и теперь меня уже ничто не остановит!

— Но перспектива стать матерью?…

— Дитя будет моим, — прервал его Анджело. — Родившись после брака, оно будет носить мое имя. Я люблю мать, буду любить и его.

— В таком случае мне остается только преклониться, — проговорил судебный следователь. — Любовь и прощение! Какие высокие, прекрасные чувства!

— Я нахожу свое поведение совершенно естественным. Я иду туда, куда меня ведет сердце. Дочь Жака Бернье совершила ошибку, но пусть тот, кто сам без греха, бросит в нее первый камень. Не могу же я заглушить свою любовь только из-за этой ошибки! У Сесиль нет друзей, нет поддержки. Она сирота. Что с нею будет? Мать ребенка без имени, всеми отвергнутая, она неминуемо падет еще ниже. Относительно большое богатство, которое остается ей после отца, может быть, и привлекло бы каких-нибудь охотников за приданым, несчастных авантюристов, которые бы женились на ней с целью эксплуатировать бедняжку, потому что, положа руку на сердце, кто, находящийся в таком положении, как я, решился бы рискнуть честью и без задней мысли предложить ей свою руку и сердце?

— О, никто! — воскликнул с убеждением де Жеврэ. — Вам необходимо принять на себя опеку над нею. Таким образом, опекуну не составит ни малейшего труда сдать мужу сироты счета по делу опеки.

— По закону против этого нет никаких препятствий?

— Никаких. Я напишу вам словечко к мировому судье. Сходите к нему и попросите поторопиться созвать семейный совет.

— Совет будет состоять только из близких знакомых, так как родных у mademoiselle Сесиль больше нет. Согласитесь ли вы удостоить его своим участием? Я был бы вам очень благодарен!

— Вы знаете, любезный доктор, что я ни в чем не могу отказать вам и поэтому весь к вашим услугам. Вы, вероятно, желали бы, чтобы бракосочетание совершилось в самый короткий срок?

— Да. Я желал бы, чтобы оно состоялось как можно скорее, по причинам, разумеется, вам понятным.

— Вы уже говорили mademoiselle Бернье о том чувстве, которое она имела счастье внушить вам?

— Да.

— И ответ?…

— Сперва слезы, потом выражение благодарности, глубокой, бесконечной…

— Ну, доктор, вы сделаете доброе дело. Надеюсь, что вы будете за него щедро вознаграждены.

Судебный следователь написал мировому судье письмо в несколько строк и вручил его Пароли.

Затем новые друзья расстались.

Пароли был в восхищении от собственной ловкости, которую он только что имел случай выказать в полном блеске.

А между тем по его уходе судебный следователь думал следующее:

«Редко можно встретить таких великодушных людей, как этот доктор. Для насмешников он может показаться глупцом, для меня же он — герой!»

Пароли не терял ни минуты.

С улицы Ренн он направился прямо к мировому судье, передал ему письмо судебного следователя и добился, чтобы семейный совет был созван в течение следующей недели.

Затем он вернулся на улицу Sante, поднялся в комнаты Сесиль и рассказал ей обо всем.

Девушка не могла скрыть радости. Ее до сих пор жестокое и холодное сердце мало-помалу таяло, и в нем появлялся зародыш настоящей страсти к убийце родного отца.

Окончив все дела, вызвавшие его присутствие в Париже, нотариус Вениамин Леройе отправился к своему собрату и другу, нотариусу Мегрэ. Он объявил ему о предстоящем приезде Леона и уговорился о принятии молодого человека в контору Мэгрэ.

После этого Леройе уехал обратно в Дижон, где сын ожидал его приезда с нетерпением, смешанным с беспокойством.

Нотариус возвратился домой в самом отвратительном расположении духа.

— Дело это во всех отношениях еще ужаснее, чем казалось вначале, — ответил он на первые вопросы сына. — Пусть правосудие расправляется тут, как ему угодно, а что касается нас, то мы перестанем говорить об этом. Я отдал в руки моего коллеги, нотариуса Мегрэ, завещание Жака Бернье, которое хранилось у меня. Признаться, я ужасно сожалею, что посоветовал моему несчастному другу составить его.

— Почему, папа? — спросил Леон

— Потому что я поступил как дурак, заступаясь за эту женщину! Она вовсе не заслуживает, чтобы честный человек взял ее под свою защиту! Это просто какое-то чудовище!

— О какой женщине вы говорите, папа?

— Конечно, об Анжель Бернье!

Когда Леон Леройе услышал эти слова, ему показалось, что на сердце его лег тяжелый камень.

— Об Анжель Бернье? — повторил Леон. — И вы говорите, что эта женщина — чудовище?

— Разумеется! Лучше бы было во сто раз, если бы ты никогда не ездил в Сен-Жюльен-дю-Со и не спасал незаконную дочь незаконной дочери. По крайней мере таким образом ни мать, ни дочь никогда бы не перешагнули порога честной семьи Дарвилей. Наши друзья со стыдом будут вспоминать со временем, что приютили у себя этих авантюристок.

Леон Леройе то краснел, то бледнел. На лбу его выступили холодные капли пота, хотя температура в кабинете нотариуса была самая обычная.

Он напрасно искал, какое необъяснимое, роковое несчастье таилось в словах отца, загадочный смысл которых он старался себе объяснить.

— Мне кажется, что все это сон, — произнес он наконец дрожащим от волнения голосом. — Неужели вы говорите о madame Анжель Бернье и mademoiselle Эмме-Розе?

— Так о ком же, если не о них!

— О папа! Как это жестоко! Да разве madame Анжель виновата в том, что она незаконная дочь Жака Бернье, который был вашим лучшим другом? Неужели вы можете вменить это ей в преступление? Даже допустив, что и ее дочь — незаконная дочь, разве можно за одно это казнить ее таким презрением?