Полина Дашкова - Приз
Она засмеялась
– Нет неправда Я притворяюсь.
Он закрыл глаза и помотал головой.
– Не смейся! Скажи: да, хочу. Я два года из-за тебя жил, как в тумане. Ты ни телефона, ни адреса не оставила, могла бы позвонить.
– Здравствуйте, Саня. Как у вас дела? Спасибо, Маша, у меня все нормально. А у вас? Спасибо, Саня, и у меня нормально. Мы бы молчали и дышали в трубки, а потом я бы плакала в подушку. Зачем?
Он закрыл ей рот губами, почувствовал твердый холодок ее зубов и прошептал почти беззвучно, на одном дыхании:
– Никому не отдам.
Четыре машины: «Волга» со спецсигналом, милицейский «Мерседес», фургон «скорой» и пожарный фургон приближались очень быстро. Синий «Опель» Арсеньева, припаркованный на обочине, был им отлично виден.
Когда заскрипели тормоза и эскорт остановился, они оба были в полном порядке. Маша даже успела причесаться, напудриться и подкрасить губы.
– А сигналку зачем включили? – спросил Арсеньев, поздоровавшись с Зюзей. – Дорога пустая, никого нет.
– Затем! – ответила Лиховцева и многозначительно взглянула сначала на него, потом на Машу. – Вы, как я понимаю, та самая Мери Григ? Очень приятно. Лиховцева Зинаида Ивановна, старший следователь прокуратуры.
Хмурясь, не отвечая на Машину улыбку, Зюзя крепко, по-мужски, пожала ей руку.
Дальше первым по старой бетонке поехал Санин «Опель». В него пересела Лиховцева. Маша устроилась на заднем сиденье. Саня видел в зеркале то ее глаза, то губы. «Опель» трясло. По ветровому стеклу скользили матовые солнечные блики. Пахло Зюзиными сладкими духами с примесью ванили. Каждый раз, когда он встречался с Машей взглядами в зеркале, у него дух захватывало, сердце раздувалось до размеров футбольного мяча и тут же сжималось, становилось меньше булавочной головки. В голове выстраивались немыслимые планы, как сделать, чтобы она никуда не улетала. Идеи, одна другой безумней, громоздились, как камни. Он строил воображаемые стены, за которыми можно было бы спрятаться им с Машей от всего мира, чтобы все от них отстали, не трогали, дали побыть вдвоем. Но стены рушились. Руки у Сани дрожали так сильно, что было трудно вести машину. Он был благодарен Лиховцевой за то, что она молчит. А молчала она довольно долго, первые десять минут пути, и сидела надутая, мрачная. Он решил, это потому, что она все про них поняла и сейчас произносит строгие внутренние монологи: как не стыдно! Нашли время и место! Если бы не было рядом Маши, она наверняка бы высказала Арсеньеву все вслух, не стесняясь в выражениях.
– Булька повесился, – внезапно сказала Зюзя тусклым голосом, подпрыгнув на очередной колдобине.
– Что? – тупо переспросил Саня.
– Что слышал!
– Когда?
– Сегодня ночью.
– Как? Он же в общей камере сидел!
– Ну что ты мне идиотские вопросы задаешь?! – закричала Зюзя и тут же охнула от очередного прыжка, – Господи, ну и дорога! Только не вздумай сейчас рассуждать о том, что ему помогли.
– Не буду, – пообещал Саня, – не буду рассуждать, Зинаида Ивановна, но ему, скорее всего, помогли. Во всяком случае, не помешали.
– Сейчас там допрашивают всех подряд, – сказала Зюзя после долгой паузы, – разумеется, никто ничего не видел, не слышал. Под матрацем у него нашли записку: «Я виноват. Мама, прости!». Мы доедем когда-нибудь или нет? Я не выношу тряски. Сколько еще?
– Минут сорок.
– Ну и что же ты молчишь? Рассказывай. Времени достаточно.
– Я вообще-то машину веду.
– Ничего. Авось язык не откусишь.
Саня принялся ей излагать все, что он узнал за эти бесконечные сутки.
По свидетельству швейцара из кафе «Килька», подозреваемый Куняев, ныне уже покойный, все-таки прикасался к внутренней стороне портфеля писателя Драконова после убийства. Иначе не осталось бы его отпечатков, поскольку, когда он прикасался к портфелю до убийства, на руках у него были резиновые перчатки. Он поранил руку, и швейцар дал ему перчатки, чтобы грязь не попала в рану, когда он мыл туалет.
– Да, у него до сих пор какая-то язва на кисти, я видела, – озадаченно кивнула Зюзя, – ладно, продолжай.
Саня продолжил.
– Мемуары генерала Колпакова – не вымысел. Драконов действительно над ними работал, ездил во Франкфурт на книжную ярмарку именно ради того, чтобы встретиться с литературным агентом и продать права на эти мемуары. Одно дело – неопределенный треп в интервью и совсем другое – переговоры с агентом в Германии. Вряд ли немец просто так подарил бы ему дорогую серебряную ручку. Вероятно, он рассчитывал получить текст, и какие-то основания верить Драконову у него были.
По свидетельству вдовы, Лев Абрамович всю зиму работал над мемуарами. Но следов этой работы не сохранилось нигде. Ни в компьютере, ни в записных книжках и блокнотах.
– А что за немец? – спросила Зюзя. – Фамилия известна? С ним можно связаться, это, в принципе, не так трудно.
– Я нашел его имя в своем блокноте. Вдова Драконова назвала. Мы тогда, на первых допросах, не придали этому значения, но имя я записал.
– Да, я помню, она еще искала его визитки и очень удивилась, что в доме не оказалось ни одной.
– Генрих Рейч. Живет во Франкфурте, неплохо знает русский, – сказал Саня и вдруг затылком почувствовал, как на заднем сиденье напряглась Маша. Он поймал в зеркале ее странный, ускользающий взгляд, хотел спросить: что такое? Но не успел.
– Ну, ну, давай дальше! Как ты пообщался с Володей Призом? – торопила его Зюзя.
– Ваш обожаемый Вова соврал мне, – не без удовольствия сообщил Саня, – он сказал, что его дядя с Драконовым никогда знаком не был. На самом деле писатель и генерал общались двадцать лет, Лев Абрамович часто приезжал в гости на генеральскую дачу, помнил вашего любимого артиста маленьким мальчиком.
– Откуда у тебя такие сведения? – сурово спросила Лиховцева.
– От меня, – подала, наконец, голос Маша, – а мне рассказывал об этом сам Драконов, два года назад.
– Так еще не известно, кто из них врал! – заявила Зюзя.
– Бросьте, Зинаида Ивановна, – поморщился Саня, – врал, конечно, Приз. И знаете почему? Потому, что ему не хочется, чтобы марали память его героического дяди. Факт общения с евреем Драконовым – это позор для русского офицера.
– Не поняла, – Зюзя нахмурилась и помотала головой.
– Он патологический антисемит, ваш любимый Приз.
– Ой, ну ладно, – Лиховцева махнула рукой, – это уже совсем бред. Володя нормальный человек. Умный, добрый, так душевно говорит по телевизору, что люди должны любить, уважать друг друга, независимо от национальности. Был бы он антисемит, он бы к каким-нибудь таким же и примкнул, мало, что ли, у нас организаций с нацистской идеологией? Нет, Вова, совсем наоборот, пошел к демократам, в «Свободу выбора». Ты чушь говоришь, Арсеньев! Кому еще верить в наше время, если не Володе Призу? Мой внук его обожает, а дети всегда чувствуют ложь. Не может Вова Приз быть антисемитом, кто угодно, только не он. Наверное, ты просто неправильно его понял.
Лиховцева искренне расстроилась. Ее возмущали любые проявления национализма, она всегда резко обрывала разговоры о черных, о том, что в Москве развелось слишком много кавказцев и вьетнамцев. Она без конца повторяла, что преступность не имеет национальности, и переставала здороваться с теми, кто утверждал обратное. Она терпеть не могла антисемитов. И ей очень нравился Вова Приз.
– У меня был диктофон в кармане, – сказал Арсеньев, – я так мало сплю сейчас, что не надеюсь на собственную память. К тому же духота. Недостаток кислорода плохо влияет на мозги. Вот я и решил записать нашу беседу со знаменитым артистом. Просто для себя. Для личного пользования. Я потом дам вам послушать. Там, конечно, много помех, мы говорили в «Останкино», на лестнице. Но кое-что записалось.
– Ладно. Дальше.
Саня рассказал про Василису. Маша иногда дополняла его. Эскорт уже въезжал на территорию бывшего лагеря.
– И как вы думаете, когда же эта девочка заговорит? – спросила Лиховцева.
– Скоро, – заверила ее Маша, – если ничего плохого с ней больше не произойдет, то очень скоро. Не сегодня, так завтра.
Машины остановились у обгоревших развалин дальнего корпуса. Пожарники и эксперты взялись за работу. Уже через двадцать минут на пожарище было обнаружено шесть трупов. Пока их откапывали, Маша отошла к реке. Лиховцева сказала, что госпоже Мери Григ смотреть на это совсем не обязательно. Маша не возражала.
– Скорее всего, они горели уже мертвые, – сказал эксперт, – вот тут ясно виден след пулевого ранения. Ладно, будем работать дальше.
– Надо здесь все проверить, метр за метром, – сказала Зюзя, – дай-ка мне сигаретку, – она повернулась к Сане, – только потом никому не рассказывай, что я курила.
Он ничего не ответил, не шелохнулся. Он сидел на корточках возле одного из шести тел.
– А вот тут вполне возможно будет и родственников пригласить для опознания, – сказал эксперт, – этот парень лежал лицом вниз, мягкие ткани почти не пострадали.
