Хараламб Зинкэ - Современный Румынский детектив
— Ты совершенно прав, не нам вмешиваться в дело с землей. К тому же ты, как видно, заранее постарался, что бы мы им как можно меньше занимались. Ты вовремя известил кого надо. Действительно, излишки земли сами по себе нас не занимали бы, не будь они нитью, ведущей к тому, кто убил Анну Драгу. Если до сих пор я не тревожил тебя, как мог бы и имел право, то теперь чувствую себя обязанным это сделать незамедлительно.
Корбей обошел корову с другой стороны и принялся чистить ее с такой яростью, что корова повернула голову и посмотрела огромными удивленными глазами на человека, который, казалось, старался содрать с нее шкуру. Корбей снял шерсть со скребницы, тщательно собрал ее, скатал в комок и бросил за ясли, потом начал опять с того же места, где остановился. И так же яростно.
— Итак, товарищ Корбей, — снова заговорил Дед, наткнувшись на его каменное молчание, — прежде чем перейти к предмету разговора, я позволю себе спросить из чисто профессионального любопытства: ты позвонил в уезд и сообщил, что мы меряем землю?
Корбей усмехнулся в усы, сдвинув засаленную шляпу на затылок, взглянул искоса на Деда и попытался улыбнуться:
— Кто вам сказал, что я звонил? Надеюсь, дела мои не так плохи, чтобы за мною шпионили. Не забывайте, что в этой деревне после того, как поп Пантелие уехал со своим барахлом и господом в другие края, я вез на себе весь воз, работал с утра до ночи ради всего, что здесь сделано. Мне совсем не наплевать, товарищ, что происходит у нас в деревне и что о нас говорят. Отнюдь нет. Я звонил, да, а почему бы и не позвонить? Но поймите меня правильно — я позвонил не для того, чтобы что-то скрыть, скрывать мне нечего, я позвонил, чтобы там всё узнали и чтобы не расползлась дальше эта пакость, уж лучше бы ее не было. Мне дорого лицо кооператива. Я звонил, да, и жалею, что они не отвадили вас от землемерства. Вы прибыли, перевернули все вверх ногами и опять в путь-дорожку, а нам план выполнять, задачи решать и кормить, очень много ртов кормить. Я не знаю, товарищ, чем кончится это дело с землей, но хорошо оно не кончится, это как пить дать. Заезжайте через год — вы пожнете плоды своих трудов, это я вам говорю, богатые будут плоды. Люди разъедутся на фабрики, бросят нас, и некому будет обрабатывать землю. И это сделали вы. Не говоря уже о том, что нас, то есть председателя Урдэряну и меня, да и других, прогонят взашей. Если б только этим и отделались! Спокон веков за все приходится платить.
— Мне не верится, что ценой зажиточной жизни должна быть обязательно неправда. Куда мы придем, если все так будем поступать…
— Так ты думаешь, товарищ майор. А хозяйственный человек должен обеспечить себя, и мы не делали ничего иного, только старались себя обеспечить.
— Ладно, товарищ Корбей. А когда ты шел из соседней деревни, почему ты свернул с дороги направо, к Мурешу? Потому что увидел Анну Драгу раздетой? Какая у тебя была цель? Тебе под пятьдесят, у тебя жена, дети… Когда ты решил свернуть с дороги, ты, наверно, соображал, правда? Излишки земли, я понял, ты скрывал, берег престиж кооператива, а к Анне Драге зачем ты пошел? Что побудило тебя свернуть направо, а не идти прямо, как вела дорога?
Была ведь какая-то мысль, человек твоего возраста поступает обдуманно.
В хлев вошла жена Корбея — тощая, бледная как привидение, она глухо покашливала, словно в ее груди отдавалось эхо. Не обратив никакого внимания на Деда — его присутствие совершенно не интересовало ее, — женщина сунула подойник под вымя коровы и, не говоря ни слова, вышла.
Передышка оказалась очень кстати для Корбея. Дед заметил страх, который вдруг охватил его, заметил, как большие руки обмякли на спине коровы, и скребница едва задвигалась от позвоночника к раздутому брюху животного. Корбей не ожидал такого поворота в разговоре и онемел, и, если бы не случайный приход жены, ему трудно было бы стряхнуть оцепенение.
— Это вы думаете, что я свернул с дороги?! — сказал он после долгого раздумья. — Теперь, если вы хотите любой ценой доказать мою вину, то докажите, я с самого начала учуял, что вы взяли меня на мушку, я понял это, когда вы спросили, я ли сунул жене Крэчуна солому между ног и поджег ее. А как удержится солома между ног, товарищ майор, зажженная или незажженная, солома не держится, падает, а?
Значит, Корбей обдумывал этот вопрос еще с тех пор, когда они шли вместе по кукурузному полю. Нашел ответ и сейчас спешил логически увязать то, что был не в состоянии сделать раньше.
— Я сейчас задал другой вопрос. Отвечай, пожалуйста, по существу, без отступлений. Мне некогда терять с тобой время, тем более что, по твоим словам, и у тебя времени в обрез. Так вот. Самое позднее через час нам придется вскрыть могилу той девушки, которую ты перед ее смертью видел на берегу Муреша обнаженной. Я спрашиваю, почему ты пошел к ней, ведь дорога твоя проходила мимо!
Корбей растерялся. Рука у него дрожала, а скребница все яростнее двигалась по боку животного. От боли корова замотала головой, не понимая, что происходит с ее хозяином.
— А кто сказал, что я ее видел? — спросил Корбей, желая, видимо, выиграть время.
— Товарищ Корбей, поймите, наконец, вопросы задаю я.
— А если я не хочу отвечать?
— Если не хочешь отвечать, тогда я буду вынужден просить санкцию прокуратуры на допрос по всей форме, ибо, гражданин Корбей, над тобой висит серьезное обвинение.
Корбей рассмеялся тем же фальшивым смехом, как в тот день, когда он вел Деда и Панаитеску к Форцате. Сейчас, правда, смех застревал у него в горле.
— Ей-богу, будто вы не мужчина, будто вам глядеть неохота на…
— Товарищ Корбей, не пытайся приписывать мне свои собственные побуждения. Перед отъездом твоего сына, Турдяна, ты сказал ему, чтобы он не смел забывать, что он — твой сын, но вот отец делает крюк в сторону от дороги, чтобы позариться на девушку, которая должна была стать женой сына!
— Вы много знаете, товарищ майор, очень много, только меня не трогают ваши тайные мысли. Наша жизнь была тогда суровой, и мне не за что осуждать себя. Меня наказал бог, дал мне в жены уродину, и с этой уродиной я живу, хотя мог давно прогнать ее. Я не сделал этого. Это мое наказание, мой крест, который мне нести всю жизнь. Я виноват перед Саветой, сильно виноват. Я был молодой, а уже стал большим человеком в деревне и чуть не стал еще большим — в районе. Но я не стремился, поверьте мне, товарищ майор. Я виноват, что не позаботился о ней и о ребенке, которого она ждала. Тогда мне было некогда. Вы не знаете, злые языки не доложили вам, сколько раз тогда в меня стреляли в лесу. Враги хотели изничтожить меня, но я не дался. Я был молодой и, почему не признать, дурак. Тогда была опора на бедных, а беднее меня не было. Вышло так, что власть вскружила мне голову, вчера еще я был никто, я размечтался, признаюсь, мне было не до Саветы и ее ребенка. Я плохо поступил, но за то зло разве я заслужил такую ее ненависть, те слова, которыми она поносила меня как могла? И село меня не любит, но, товарищ майор, я был приучен к тому, что жизнь — борьба. Так я думал тогда, я себя чувствовал богом. И я был богом, почему этого не признать, потому что богатеи были побеждены, настало мое время, я мог все. Чтобы люди не думали, что я ищу невесту с достатком, я спутался с этой уродкой, вы ее видели, она и поздороваться толком не умеет. Я знал, что она слабогрудая, но это мне казалось тогда самой крайней бедностью, а значит, и заслугой по тем временам. Потому я и женился на ней, а не по любви. Я хотел доказать, что чист как слеза, и доказал, хотя с годами, когда все устоялось, понял, что многое делал не так, как надо. Да, я не признался, что толкнул Крэчуниху в костер, а так было. Да, я толкнул ее в огонь, и, если б она осталась жива, я бы снова ее толкнул, суку эту, барыню. Я был v нее слугой, а не вы. Я отомстил ей не потому, что она была богатая, отомстил за другое, и, если есть тот свет и мы еще увидимся, я снова ее порешу, как я тут, на земле, так и знайте. У меня горячая кровь… Тогда у Крэчунов на мне была самая тяжелая работа. Давала мне ее «госпожа» — ей нравилось, чтобы ее называли госпожа, она была родовитая и в каком-то пансионе училась — значит, она ученая, а я дурак, — так вот, давала она мне есть за семерых, но за семерых и работу спрашивала. Да не в том беда. Я был парень еще чистый, не до шашней мне было. Только во сне да в мечтах жена Крэчуна стояла у меня перед глазами. Дом их был возле мельницы, и она ходила в купальном костюме — какой там костюм? Пряжка вверху, пряжка внизу, только так и ходила она круглое лето передо мной, когда Крэчун уезжал по торговым делам. Однажды пришла она ко мне, я был на сеновале, обхватила меня со спины. Они не платили мне уже лет шесть, скупердяи, а обувку и одежду давали раз на две пасхи, хотя по уговору каждый год должны были давать. Обхватила она меня, значит, со спины. Но что-то мне было не по душе, уж больно на виду все было, слишком уж было видно из окна кухни, что она делала. И Крэчун там был, там я его оставил, когда ушел в сарай. Она прилипла ко мне, как пиявка, я почувствовал, что кровь ударила в голову. Но мозги мне не отшибло, нет, и я так двинул ее, что она об стенку стукнулась. Тогда чертова баба начала орать, будто я хотел насильничать… Из кухни вышел Крэчун с ножом. Мне осталось только убежать. Турдян жил в деревне, к нему я и убежал, да скрыться не удалось. Меня схватили жандармы и, пока вели до поста, рот забили землей и кровью. Так мы расстались, они не заплатили мне, что полагалось. Я тогда поклялся, что накажу эту «госпожу», и мне недолго пришлось ждать. Может, я был злым, может, нищета сделала меня злым. Потому я и сделал то, что сделал, и она знала и он, почему я так сделал. Только жандармов уже не было на его стороне… Вы спрашиваете про ту девушку, а мне и называть-то ее по имени не хочется. Ну, с кем, думаете, она лучше всего ладила? Кто ей вбил в голову то дело с землей, как не Крэчун? Только он один и знал, как обстоит с землей, с урожаями, только он один в деревне и мог понять, что у нас земли больше, раз говорим, что урожаи такие-то и такие-то. Но он не знал, как начать и как нас изничтожить, а он этого хотел — уничтожить нас из ненависти — всех, все село. Урдэряну приструнил девушку и расторг с ней договор (что правда, то правда, я ему это посоветовал), она уехала в другую деревню, потом вернулась в Сэлчиоару, и тот же Крэчун нашептал ей снова землю мерять. В деревне только он да учитель Морару, которому мы тоже не по душе, могли ей это подсказать. Но учитель знал, что к чему, я однажды с ним побеседовал. Он мне сказал: «Слушай, Корбей, почему ты ловчишь? Я обучил тебя грамоте, и мне теперь стыдно за тебя, что ты скрываешь землю от государства». Я посоветовал ему молчать — мало было у него неприятностей? То есть я понимаю так, что не учитель подсказал девушке, он-то знал, где у нас лишняя пахота — в Форцате. Тогда кто же ей сказал? Может, Юстина? Нет, девка эта иная, хоть и крэчуновского семени. А потом и она не знала, товарищ майор. Тогда я вас спрашиваю, кто натравил ту молокососку, кто ей вбил в голову проверять нас, если не наш враг Крэчун? В душе он остался врагом, и только ненависть к деревне не дает ему помереть. Так что теперь, товарищ майор, делайте выводы. Я свернул с дороги поглядеть на нее. С тех пор, после жены Крэчуна, я не могу смотреть на женщин, которые ходят в чем мать родила. Я поглядел на нее и пошел своей дорогой. Так принято, и вы так считаете, что человек, если умер, в жизни был одним из лучших. Вы так считаете, а я — нет. Она крутила с Прикопе не потому, что он ей нравился, а потому, что он дурак, он таял, глядя на нее, а ей бы только выведать секрет. Даже тогда вечером, когда у него кончалась побывка, она вздумала обручиться, но не потому, что хотела выйти за него, для этого можно было найти настоящего попа в соседней деревне, ей же сгодился и липовый поп, а чтобы узнать от парня, правда ли то, что она открыла. Многое она не могла открыть. Она измерила в Форцате только часть земли, полосу, как говорят у нас, а по той полосе больших выводов не сделаешь. От него, от простака Прикопе, она хотела узнать правду, но дурочка понятия не имела, что он не в курсе. И со старшиной, он начальник у нас, тоже из интереса хороводилась. Я вас спрашиваю как представителя закона, или кто вы там такой, почему ее дорога была короче до Крэчуна, до врага, чем до нас?
