Лидия Ульянова - Размах крыльев ангела
Маша и Михаил молча переводили взгляд с одного собеседника на другого, силились понять причину их излишнего внезапного волнения. Михаил догадался первым, Маша же принялась возиться в одеялах и с нетерпением дергать Мишу за рукав.
– Машенька, – осторожно обратился к ней профессор, – вы только не подумайте, я ничего не имею против вашей бабушки, я очень уважительно к ней отношусь, поверьте мне. Но только бабушка так не могла, что бы вы мне ни говорили… Маша… это Шагал, Маша.
– Прабабушка, – машинально поправила Мария, до которой еще не дошел смысл слов. – Куда шагал? Кто?
– Машка, это рисунки Шагала. Марка Шагала, – строгим, твердым голосом разъяснил ей Миша. Он всегда говорил с ней таким голосом, когда речь шла о чем-то важном. – Это не бабушкины рисунки, а подлинные рисунки Марка Шагала.
– Прабабушкины, – заладила Маша как попугай.
– Для тебя они прабабушкины, а для меня бабушкины, – не сдавался Миша, понимая, что не время прояснять сейчас запутанные родственные связи.
– Машенька, а где остальные рисунки? – Дмитрий Семенович был не в силах ждать, ему срочно, жизненно важно было сейчас же посмотреть остальные.
– В шкафу, в спальне. Я сейчас принесу, если хотите. – Маша попыталась выбраться из синтепоновых недр. Профессор занял низкий старт, чтобы бежать вместе с ней. – Но только вы, разумеется, что-то путаете…
– Машуня, только не Заблоцкий, – вынес свой вердикт Степаныч. – Димыч по Шагалу диплом защищал и кандидатскую, он с молодости по этому вопросу специалист. Раз он говорит, ты ему верь.
– И докторскую, – авторитетно подтвердил профессор, не в силах дождаться, когда Мария поднимется с дивана. Будь его воля, он бы подтолкнул, на руках понес, и только озабоченный вид распростершего над ней крылья Михаила остужал профессорский пыл.
Мария все-таки соизволила, качаясь на ходу от головокружения, сходить и принести старую папку с затертыми краями и обмусоленными тесемками. Папку профессор буквально вырвал из рук под неодобрительным взглядом Миши, аккуратно, словно музейную ценность, развязал, присмотрелся к верхнему рисунку и разочарованно вздохнул. Перед ним лежал не Шагал. Даже не плохая копия – так, неумелое подражание.
– Что, не то? – встревожился Степаныч. – Ошибся?
Дмитрий Семенович не торопился отвечать. Он, кряхтя, опустился на пол, принялся, словно пасьянс, раскладывать по ковру листки из папки. Пять листков в одну сторону и всего один, от которого расплылось в широкой улыбке без того круглое профессорское лицо, в другую. Рисунки из рамок он тоже добавил к тому, единственному.
Степаныч, не выдержав напряжения, ушел курить на кухню: когда нужно будет, позовут, не утаят.
Михаил, как заведенный, снимал и надевал очки.
Машка в нетерпении елозила по полу ногами в тапках, создавая ненужный, не соответствующий серьезности момента шум. Суетливо призывала присутствующих поверить, что прабабушка дружила в детстве с Шагалом, давно, в Витебске.
– Вот, получите ваши драгоценности, – вынес, наконец, вердикт профессор, перебивая Машу, осторожно прижимая ладонью меньшую кучку. – Разумеется, нужна специальная экспертиза, но, учитывая Машин рассказ о бабушкином детстве, могу с уверенностью сказать, что мы нашли то, что многие найти хотели, да не могли.
– Прабабушкином.
Профессор взглянул на нее с недоумением: ну какое это имело значение? Он по одному демонстрировал присутствующим рисунки.
– Обратите внимание, – специальным, профессорским, лекторским голосом вещал он, – три рисунка из восьми – это, с большой долей вероятности, работы руки Марка Шагала. Остальные пять прабабушкины. Разница очевидна.
– Ой, а вы знаете, – встрепенулась Мария, – я, когда их рассматривала, мне тоже казалось, что они разнятся между собой. Одни словно живые, а другие нет. Но я думала, что они просто у прабабушки не удались, хуже получились…
Профессор только выразительно хмыкнул: какие все же необразованные девицы пошли, самого Шагала с бабушкой перепутать! В его профессорской голове это не укладывалось.
– Миша, – вдруг повернулась к другу детства Мария, спросила подозрительно:—Ты знал?
Михал Юрич усмехнулся, беспечно пожал плечами:
– Не-а, не знал. Даже подумать не мог. Я их сто раз видел, но не мог себе представить… Я только в детстве никогда не понимал, почему мне их не дают играть, сразу же забирают. У моей мамы ведь тоже такие рисунки были, а потом делись куда-то. Сейчас понимаю, что она их продавала, и поэтому мы безбедно жили.
Маша переводила взгляд с одного рисунка на другой. Карандашные рисунки летящих над городом людей, наброски к будущим шедеврам.
Вот все и закончилось, все прояснилось. Она – наследница истинных ценностей, семейной реликвии. Свидетельница открытия. Хозяйка произведений искусства. Ну и что? Каким образом они ей дались, насколько перевернули все в ее жизни! Лучше бы их не было…
– Ну и что? – бесцветным голосом спросила она. – Зачем они теперь?
Глава 18. Снова Незабудка
Все повторялось с точностью как прошлый раз. Маша болела тяжело и упорно. Лежа, смотрела в одну точку, отказывалась от еды, не хотела никого видеть, ни с кем разговаривать. Приглашенные Михал Юричем медицинские светила говорили умные слова, смысл которых сводился к следующему: тяжелое нервное потрясение и глубокая депрессия. Не разрешили оставлять ее в таком состоянии дома, забрали в клинику нервных болезней. И снова Степаныч, наплевавший на собственное здоровье, носился к Марии с домашними борщами и котлетами. Михал Юрич в пух и прах ругался с лечащим врачом, предлагая все имеющиеся в его распоряжении резервы.
– Ничего не нужно, Михаил Юрьевич, – пытался успокоить врач, – у нас есть все необходимое. В мозгу образовался стойкий очаг, но мы справимся, у нас лежат именно такие пациенты, это, так сказать, наш профиль. Только время, покой и положительные эмоции, а медикаментозную терапию мы проводим в нужном объеме.
Михаил плохо себе представлял, где взять необходимые Маше положительные эмоции, она равнодушно от всего отказывалась. Не видела ни малейшего смысла в своем дальнейшем существовании.
– Может быть, ее куда-нибудь в другое место перевести? В Швейцарию, может быть? Я узнавал, там хорошо лечат подобные случаи.
– В Швейцарию? – с усталым неудовольствием переспрашивал врач. – Что ж, можно в Швейцарию. Даже в Антарктиду можно, только не в географии здесь дело…
Маша была вроде бы в здравом уме, потому что внятно реагировала на отчеты регулярно являвшегося для доклада Ивана, оставшегося за старшего в магазине. Требовала вовремя выплачивать зарплату, не задерживать, улыбалась при известии о том, что Светка встала в магазине за прилавок, навела порядок в зале. Интересовалась всем, что было связано с бизнесом, но к собственной участи оставалась абсолютно равнодушной.
Светка регулярно приходила, помогала Маше вымыться, расчесывала волосы, терпеливо кормила.
Время шло, а улучшений в Машином состоянии не наблюдалось.
Один раз Миша пришел к Марии с сыном, собственной маленькой копией. Мишка в детстве был в точности такой же – Мария даже улыбнулась, проявила редкую эмоцию.
Данька смело подошел к кровати, долго, внимательно разглядывал лежащую Машу и изрек:
– Мне папа про тебя много рассказывал, и дядя Коля Степаныч. Я думал, что ты тетенька, а ты – девочка.
Маша удивленно подняла брови.
– Мамины подружки, которые с детства, их две, Катя и Наташа. Так вот, они – тетеньки, а ты девочка.
Миша поразился точности его слов. Худенькая, бледная, с двумя заплетенными Светкой косами, Машка ничем не напоминала взрослую женщину, лежала беззащитным ребенком с огромными, страдальческими глазами. Гламурных Катюлю и Натусю, Карининых копий, и близко нельзя было рядом с Машкой поставить. Мишка тяжело вздохнул – выхода он не видел. Он умел разруливать абсолютно бесперспективные ситуации на работе, считался умным и чрезвычайно грамотным в своей области, а единственной Мурке не знал чем помочь. Да, самая лучшая палата, одноместная, да, дополнительное внимание персонала, да, все возможные препараты и процедуры, а почти без толку.
Выход, как ни удивительно, нашел Данька со свойственным ему детским умом и проницательностью.
Маша, как обычно, лежала без мыслей, с пустой головой, когда в палату вошли Михаил и Данька. Михаил внес с собой плетеную корзинку для пикника, осторожно передал ее сыну. Данька скосил на Марию хитренькие глаза – как у Мишки, в очках, – опустился перед корзиной на колени, приоткрыл крышку. В корзинке что-то зашебуршило и зашевелилось, это шевелящееся Данька взял двумя руками и вытащил наружу. Светло-серый, лохматый комок шерсти яростно отряхнулся и громко залаял, вытаращив изумительные голубые глаза.
На этот призыв не замедлила явиться толстая тетенька в не первой свежести белом халате.
