Страницы любви Мани Поливановой - Татьяна Витальевна Устинова
Человек, поднявшийся из-за стола, раскинул руки, словно примериваясь обнять обеих, но обнял только Поливанову.
– Манюнечка! Овца драная! Как давно я тебя не видел и не… осязал!
Тут он так стиснул рослую и фигуристую Поливанову, что та взвизгнула, как горничная, которую в темной передней прижал бравый поручик. Маня зарделась. Человек, не отпуская, повертел ее и так и сяк, порассматривал очень близко, объявил:
– Подходяще! – и опять стиснул.
Екатерина Митрофанова – женщина современная, культурная, хорошо воспитанная и подкованная в вопросах феминизма, – стояла ни жива ни мертва.
– Это моя подруга Катя, – чуть задыхаясь и поправляя сбившиеся очки, представила Маня Поливанова, – а это полковник Никоненко Игорь Владимирович. Гений сыска и по совместительству участковый уполномоченный Анискин. Но ты не расслабляйся. Анискин он не всегда, а только когда ему охота или для дела нужно.
– Здравствуйте.
– Здравия желаю. Да вы проходите, не стесняйтесь!
Кабинет был крошечный, полутемный, горел только нелепый торшер и лампочка на столе, тени корчились в углах.
Писательница Поливанова прошла и села в облезлое дерматиновое кресло. Митрофанова настороженно осталась стоять.
– Как тебя теперь величать-то, Игорь Владимирович? В свете новых веяний? Господин полицейский? Или нет, нет, вот мне нравится: офицер! Чтоб уж совсем по-американски! Офицер, верните мои права! Или еще так: офицер, что вы делаете у меня под юбкой?!
Полковник зажег в кабинетике свет, сразу стал виден казенный неуют, хлам на подоконниках, засохший цветок в нелепой пластмассовой стойке и облезлый несгораемый шкаф – куда ж без него!..
– А я вот как думаю, – сказал он, плюхнулся на свое место и покрутился туда-сюда, – я так думаю, раз уж у нас новые веяния!.. А новые веяния – это хорошо забытые старые, да? Значит, называй меня просто – ваше высокоблагородие! И точка! А вы чего там стоите, как поповна на именинах у архиерея, подруга Катя? Вы не стесняйтесь, проходите, располагайтесь! У нас, может, особенной красоты и нету, но зато везде чисто, тетя Вера только сейчас протирала, а то, если брезгуете, можно газетку подстелить.
– Когда полковник Никоненко такие песни поет, – вступила Поливанова, – когда он такие песни поет, а смотрит на тебя, как будто рентгеном просвечивает, и если еще при этом про свою собаку Бурана речь заводит, это значит, он сейчас участковый уполномоченный Анискин и в этот момент тебе полную оценку дает!
– Ой, да куда там оценки давать! – И полковник горестно подпер рукой щеку с пролезшей пиратской разбойничьей щетиной. Ладонь была широкой, пальцы длинными. – Нам бы хоть текучку разгрести, а то ведь замучила текучка-то! Молодое поколение на смену идет, что мы ему оставим?! Одну бумажную волокиту, да еще не разобранную, как тому следует быть! Не похвалит нас молодое поколение-то, ох не похвалит! А в свете новых течений и преобразований нашей повседневной жизни всех за штат вывели, а куда потом введут – это еще большой вопрос! И представляет он собой, я бы сказал, умозрительный интерес, потому как я твердо решил, что на пенсию пора! Поздно нам с Бураном туда-сюда метаться! Куда нас с Бураном вводить, когда мы с ним уже в ветераны вышли и дело наше деревенское – грядки да удочки!..
Тут полковник Никоненко вдруг перестал болтать, поднялся, очень высокий, почти как Владимир Береговой, рывком выдернул из-за спины стул и поставил перед Митрофановой.
У него были очень внимательные и очень темные глаза.
Пожалуй, если б не Поливанова, веселившаяся рядом, Катя бы его испугалась.
– Это я про того Бурана толкую, – продолжал необыкновенный полковник, вернувшись на свое место и опять по-бабьи подпершись ладонью, – который старого Бурана родный сын. Старый-то Буран уж давно издох, но пожил, надо сказать, знатно! Четырнадцать годков с половиной прожил старый-то Буран и помер, когда соседскую суку Альму… того… оприходовал. Прям на ней и помер!..
Поливанова хохотала в голос, а полковник был торжественен и немного печален.
– Вот нового Бурана, Альмы сынка, в честь отца и назвали! В честь отца и беспримерной жизни его и смерти, достойной каждого настоящего мужчины.
– Анискин, – объявила Поливанова, как бы призывая подругу разделить ее восторг, – я ж тебе говорю, Анискин!
– Так что сам я на пенсию, на пенсию выхожу! – И полковник длинно вздохнул. – Стар стал и немощен. Не гожусь в дело.
На вид ему было лет тридцать восемь.
– Половлю рыбку, летом в Астрахань с мужиками подамся, а к осени устроюсь вратарем куда-нибудь, авось возьмут. Мань, там, в издательстве вашем, вратари не нужны, не знаешь?..
– Почему вратарем? – не утерпела Митрофанова.
– А кем же еще?
– Вы… спортом занимаетесь?
– Он говорит, что будет охранником на воротах, – перевела Поливанова с удовольствием, – то есть вратарем!.. Ну что? Закончил свое сканирование?
– Да тебя чего сканировать, жаль моя!.. Сидела ты дома, как пить дать, ахинею свою писала, когда подруга твоя на пороге нарисовалась…
– А вот и не писала я ахинею!
– Значит, в окно глядела, вся в печали! А в печали ты пребывала, потому что приложил тебя сегодня кто-то. Серьезно, между прочим, приложил!
Тут вдруг полковник заговорил совершенно иным тоном, как будто в раздолбанном вертящемся кресле на его месте появился новый человек, деловой, раздраженный и недовольный. Митрофанова уставилась на него – нет, на вид все тот же!..
– А я тебе сто раз говорил – найми охранника! Говорил? Или не говорил?
– Игорек…
– Не Игорек, а ваше высокоблагородие! Лезешь вечно незнамо куда, и тебя каждая собака в лицо знает!.. А ненормальных пруд пруди! Где тебя хоть приложили-то?
– В книжном магазине «Москва».
Тут он удивился:
– Чего это они недоглядели?..
– Ты мне лучше скажи, ваше высокоблагородие, а ты откуда знаешь, что меня сегодня… приложили?..
Он махнул рукой:
– Царапина за ухом, свежая совсем. Когда я тебя щупал, ты за бок схватилась и поморщилась, больно я тебе сделал. И очки на одну сторону скособочились, а поменять ты их не догадалась, конечно. Если б вчера приложили, ты бы утром на себя в зеркало посмотрела и увидела очки скособоченные!.. А сегодня тебе среди дня в зеркало смотреть резону не было – ты утром уже это делала, чего там опять рассматривать! Я же тебя всю жизнь знаю!
Тут он повернулся к Митрофановой и объяснил, опять поменяв тон:
– Манин дедушка в Сафонове домик держал. Как раз через улицу от нашего. Манин-то дед ученый инженер был, а мой-то все больше плотник. И моя бабушка Женя Маниной бабушке Антонине Федоровне по дому помогала, когда Маня только
