Том Смит - Колыма
Две недели спустя. Советский Союз. Москва
19 ноября
В первый день на новой работе руки у Льва были по локоть перепачканы мукой, а лицо раскраснелось от жара печей. Вынимая поддон со свежеиспеченным хлебом, он вдруг услышал, как его окликает Филипп:
– Лев, к вам пришли.
В помещение хлебопекарни вошел одетый с иголочки Фрол Панин и со снисходительным добродушием огляделся по сторонам. Лев заметил:
– Мы готовы выполнить любой ваш заказ: ржаной хлеб с семенами кориандра или с медом вместо сахара. Кроме того, можем предложить вам кошерный хлеб или булочки без масла…
Он взял еще теплый батон, разломил его и протянул половину Панину. Тот, не чинясь, принял угощение, откусил ломоть и принялся жевать. Человек, предавший его и сотрудничавший со своими врагами, не выказывал ни малейшего смущения и явно не терзался чувством вины.
– Очень вкусно.
Панин отложил недоеденный хлеб, изящно стряхнул крошки с кончиков пальцев и, прежде чем перейти к сути дела, убедился, что Филипп не может их услышать.
– Лев, возврата к сталинизму не будет, как не будет и массовых арестов. Лагеря расформировываются и закрываются. Камеры для допросов уничтожаются. Перемены происходят повсеместно. Обратного пути нет. Но они должны продолжаться втайне, без признания совершенных ошибок и преступлений. Мы идем вперед… не оглядываясь назад.
Несмотря ни на что, Лев не мог не восхищаться Паниным. Тот запросто мог сделать так, чтобы Лев навсегда остался в Будапеште. Но Панин, принимая решение, всегда исходил из сугубо практических соображений. Он никогда не руководствовался сиюминутными эмоциями: местью или личной неприязнью. После того как восстание было подавлено, а Фраерша погибла, Лев стал для него бесполезен и неопасен, и потому его оставили в живых.
– Панин, что вам от меня нужно? Вы победили.
– Я сказал бы, что в выигрыше оказались мы все.
– Нет, я лично проиграл много лет назад, и сейчас лишь стараюсь не разориться окончательно.
– Лев, что бы вы ни думали обо мне, все мои решения всегда были направлены…
– Во славу и во имя?
Панин кивнул и добавил:
– Я хочу, чтобы вы работали на меня. Нам нужны такие люди, как вы.
– Такие люди, как я.
Лев ненадолго умолк, а потом все-таки поинтересовался:
– Вы намерены возродить Отдел по расследованию убийств?
– Нет, к этому мы еще не готовы.
– Когда будете, вы знаете, где меня найти.
Панин улыбнулся.
– Очень хорошо. Надеюсь, что в один прекрасный день я смогу вновь оказаться вам полезным.
В его устах это прозвучало извинением, весьма относительным, конечно, но все-таки Лев принял его.
– Есть одна вещь, которую вы можете сделать для меня прямо сейчас.
Тот же день
На торжественном вечере в Московской консерватории Лев поинтересовался, где можно найти Петра Орлова, одного из самых выдающихся молодых скрипачей страны. Его направили в репетиционную комнату. Орлов, которому не исполнилось еще и тридцати, открыл двойные звуконепроницаемые двери и коротко бросил:
– Да?
– Меня зовут Лев Демидов. Фрол Панин сказал, что вы можете мне помочь.
Услышав имя Панина, композитор тут же преисполнился дружелюбия.
Комната для репетиций была небольшой. Здесь стояли пюпитр и пианино. Орлов держал в руке скрипку. Смычок лежал на пюпитре, рядом с кусочком канифоли.
– Что я могу для вас сделать?
Лев раскрыл папку и достал оттуда листок бумаги, один-единственный, с обугленной дырой в центре. Она появилась семь лет назад, когда он сам прожег ее свечой в церкви Лазаря. Но, как только бумага начала чернеть и обугливаться, Лев вдруг передумал, сам не зная почему. Он опустил листок на каменный пол и затоптал огонь. Обгорелые листы бумаги – все, что осталось от записей арестованного неизвестного композитора, – хранились в коробке с доказательствами контрреволюционной деятельности Лазаря.
Орлов подошел к пюпитру, внимательно вглядываясь в немногочисленные ряды уцелевших нот. Лев пояснил:
– Я не умею читать по нотам, поэтому не знаю, достаточно ли этого, чтобы составить цельное представление обо всем произведении. Я хочу, чтобы вы сыграли это, сыграли все, что сможете понять.
Орлов прижал скрипку подбородком, взял в руку смычок и заиграл. Лев не разбирался в музыке, но почему-то ожидал, что мелодия должна быть медленной и грустной. Но, к его удивлению, она оказалась веселой и быстрой и очень ему понравилась.
Ему понадобилось несколько минут, чтобы сообразить: Орлов не мог играть так долго по тем немногим нотам, что виднелись на листке. Сбитый с толку, он попросил скрипача остановиться. В конце концов тот так и сделал.
– Это очень популярная композиция, одна из самых успешных.
– По-моему, вы ошибаетесь. Эта музыка считалась потерянной. Композитор умер до того, как ее исполнили в первый раз.
Теперь пришла очередь растеряться Орлову.
– Ее исполняли только на прошлой неделе. И композитор жив до сих пор.
* * *В просторном холле престижного жилого комплекса Лев постучал в дверь. После долгой паузы ему открыл мужчина средних лет, одетый в строгую черную униформу.
– Что вам угодно?
– Я хочу видеть Роберта Мешика.
– Вам назначено?
– Нет.
– Он не принимает никого без предварительной договоренности.
Лев протянул мужчине обгоревший листок бумаги.
– Меня примет.
Мужчина нехотя согласился.
– Подождите здесь.
Через несколько минут он вернулся, уже без листка с нотами.
– Прошу вас следовать за мной.
Лев прошел за ним через анфиладу богато обставленных комнат в студию, находящуюся в задней части апартаментов. Композитор Роберт Мешик стоял у окна, держа в руке обгорелый нотный листок. Он сказал своему помощнику:
– Оставьте нас.
Тот вышел. Лев заметил:
– А вы неплохо устроились.
Мешик вздохнул.
– В каком-то смысле я испытываю облегчение. Я много лет ждал этого, ждал, что ко мне придет кто-то с уликами в руках и обвинит меня в мошенничестве.
– Вы знали настоящего композитора?
– Кирилла? Да, мы были друзьями. Лучшими друзьями. Мы учились вместе. Я завидовал ему. Он был гением, а я – нет.
– И вы донесли на него?
– Нет, что вы! Я любил его. Это правда. У вас нет причин верить мне. Но, когда его арестовали, я, естественно, не сделал ничего. И не сказал ничего. Его вместе с написанной им музыкой отправили в исправительно-трудовой лагерь. После смерти Сталина я пытался разыскать его. Но мне сказали, что он погиб. Я очень расстроился и скорбел о нем. И тут мне в голову пришла идея записать одно из произведений Кирилла в память о нем. Они были утеряны, но я часто слышал, как он исполнял их. Они звучали у меня в голове. Я внес в партитуру лишь незначительные изменения. Композиция принесла мне успех и стала чрезвычайно популярной.
– Но вы никому не рассказали о том, кто ее подлинный автор?
– Я польстился на славу и успех. С тех пор я записал все его произведения, какие только мог вспомнить, с небольшими вариациями и ставя их себе в заслугу, получая также и материальное вознаграждение. Видите ли, семьи у Кирилла не было. У него вообще не было родственников. В него никто не верил. О его музыке не знал никто, кроме его учителя. И меня.
– Был еще один человек.
– Кто?
– Жена священника.
– И через нее вы вышли на меня.
– Некоторым образом.
Помолчав, композитор поинтересовался:
– Вы собираетесь арестовать меня?
Лев покачал головой.
– Я не имею на это полномочий.
Похоже, Мешик растерялся еще сильнее.
– Тогда завтра я первым же делом поведаю миру всю правду.
Лев подошел к окну, за которым пошел снег. Внизу играли дети.
– И что вы скажете? Что государство казнило гения, а вы присвоили его музыку? И кому понравится ваше признание? Кто вообще захочет выслушать его?
– И что же тогда, по-вашему, следует сделать?
Снег укрыл улицы и дома белым одеялом.
– Играть дальше.
Тот же день
Сидя на крыше дома, в котором находилась квартира Льва и Раисы, Зоя зябко поежилась. Шел снег, и было холодно. Каждый день после своего возвращения она забиралась сюда, садилась и смотрела на город. Здесь не обрушивались перекрытия, не раздавались выстрелы и не дрожала черепица, когда мимо проходили танки. Она как будто очутилась не в Москве, не в каком-либо ином городе, а растворилась в чистилище, потеряв себя и окружающий мир. Та радость жизни, которую она испытала в Будапеште, не имела отношения ни к этому конкретному городу, ни к революции, а объяснялась только и исключительно присутствием рядом Малыша. Она скучала по нему, а иногда ей казалось, будто она потеряла не только его, но и какую-то часть себя. Он снял с ее плеч тяжесть одиночества, но теперь этот груз давил на нее куда тяжелее, чем прежде.
