Станислав Родионов - Запоздалые истины
— Допроси их завтра, — посоветовал инспектор. — Приметы уже разосланы, фотография на размножении...
— Попрошу завтра к десяти в прокуратуру, — чуть официальнее сказал Рябинин.
С потерпевшими — как с малыми детьми...
Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью...
...Юристы, да и он тоже, считают себя в первых рядах борцов с преступностью. Судья, дающий наказание. Нет, ближе к преступнику следователь, который допрашивает, — через стол. А еще ближе? Тогда инспектор уголовного розыска — он ловит, дыхание в дыхание. Ближе некуда. Оказывается, есть — потерпевший. Он принимает первый удар, он в первых рядах борьбы с преступностью...
— Напрасно вы так убиваетесь, — бодро сказал Рябинин.
Они даже не ответили — только жена посмотрела на него внимательно: кто это? Следователь? Что это? Профессиональная задубелость?
— Во-первых, дети пропадают частенько, — начал врать он тем же бодрым тоном.
— Что-то не читал, — буркнул муж.
— Об этом не пишут. Во-вторых, почему вы думаете, что ее именно украли? Да я вот только в этом году разобрался в пяти подобных случаях.
И он стал их придумывать один за другим, напрягая свою тощую фантазию, которой на последний случай и не хватило бы, не помоги инспектор — он рассказал о девочке, пропавшей на день из детского сада. Рябинин видел, как внимание, этот признак жизни, осветил лицо матери. Но муж сидел каменно, дико разъедая черным взглядом мебель в комнате.
— А если какие-нибудь... изуверы или насильники? — тихо предположила она.
— Вряд ли. В нашем районе лет десять этого не было, — быстро ответил инспектор.
— Ну, а если девочка украдена, то украдена женщиной, — заключил Рябинин почти радостно.
— Мужчины детей не воруют, не водка, — успел вставить Петельников.
— Нам от этого не легче, — сразу вскипел муж.
— Легче, — отрезал Рябинин, ибо его уверенность должна передаваться им. — Во-первых, девочка в заботливых руках. Не любящий детей ребенка не украдет. Во-вторых, мы ее скоро найдем. Ребенок не бриллиант, не спрячешь.
— А если ее увезут в другой город? — спросила мать.
— Вокзалы уже перекрыты, — ответил инспектор.
— Завтра вас жду. До свидания, — попрощался Рябинин: ему показалось, что родителей он немного успокоил...
Они отпустили машину, побрели пешком.
Сентябрьский вечер обдал их уставшим за день ветерком. Как узнается осень в городе? Вот в такую теплынь? По ранней темноте. По долго не высыхающей лужице. По холодной струе воздуха, которая, взявшись неизвестно откуда, может полоснуть лицо. По запаху прелых листьев и трав, невесть как долетевшему из далеких лесов. По плащу на Рябинине, взятому на всякий случай.
— Как живешь, Вадим? — спросил Рябинин, стараясь взглядом дотянуться до лица инспектора.
— Еще не женился.
— Чего ж так? — усмехнулся Рябинин, зная, что вопросами о женитьбе Петельникова донимали.
— Не берут.
Каждая вторая встречная девушка примечала инспектора, выделяя его взглядом среди ровного потока лиц. И вроде бы каждая третья ему улыбалась. И каждая четвертая готова была остановиться. Но одна нестарая женщина глянула и на Рябинина, а в следующий, послевзглядный миг он ее узнал — год назад привлекалась как мошенница.
— В тебе еще не проснулся инстинкт отцовства. — У Рябинина не выходила из головы покинутая квартира.
— Ты сказал о нем с каким-то благоговением...
— Благороднейший инстинкт.
— А ты не видишь тут некоторой несуразицы?
— В материнском и отцовском инстинкте? — удивился Рябинин.
— Слово «инстинкт» всегда стояло со словом «низменный».
— Это не о материнском.
— Мы говорим, что материнство священно. А это всего-навсего — инстинкт.
— Ну и что?
— Я как-то привык ценить интеллект, а не инстинкты. Тогда ведь и другие инстинкты священны, а? Секс, голод, сохранение жизни... Какие там еще?
— Вадим, инстинкт материнства я тоже священным не считаю. Но на этом инстинкте держится материнская любовь — она вот священна.
— Чего ж она на интеллекте не держится? — уже вскользь бросил инспектор, остывая к разговору.
— Тебе не понравились эти родители? — спросил вдруг Рябинин.
— Да нет. Вчера я из детского садика одного папашу чуть было не отправил в вытрезвитель.
— Так про детский садик ты не выдумал?
— Даже выезжал. Девочки день не было. Говорит, ходила с тетей. Видимо, ушла и заблудилась.
Они стояли на перекрестке.
— Ты теперь куда? — спросил Рябинин.
— Работать по этому делу, в райотдел.
— Если что будет, то вызывай в любое время.
Осторожно, соизмеряя силу, инспектор пожал его руку. Но сейчас бы Рябинин на боль внимания не обратил, потому что не выходила из головы комната, где мать и отец молча просидят воспаленную ночь. И еще не вышел из головы их прерванный разговор.
— Не понимаю этой преступницы, — сказал инспектор уже на отходе.
— Вероятно, бездетная.
— Взяла бы сиротку...
— А как зовут девочку?
— Иринка.
Совпадение, модное имя. Ничего не значащее совпадение.
И все-таки его желудок сдавило медленной и тихой болью. Да нет, перешло и на сердце.
Из дневника следователя. Меня поражает языковая свобода Иринки. Если у нее нет мысли, то уж нет. Но если мысль появилась — главным образом, в форме вопроса, — то она ее выразит легко и просто, ибо для нее мысль важнее, чем все правила языка.
Переместительный закон она зовет перемесительным, земледелие — землеплодием, зубило — дубилом, жнейку — жнеелкой, косилку — косеелкой... Вместо «членораздельно» говорит «членоразумно», «плотоядные» у нее «плодоядные», «наглядные пособия» стали «ненаглядными»... Урюк она зовет урдюком, памятуя, что там, откуда родом урюк, есть еще и курдюк.
Вчера она спросила:
— Пап, а зачем человеку надпочник?
— Не надпочник, а надпочечник.
Она призадумалась: точное слово надпочник вон, оказывается, какое...
— Зачем этот надпечечник?
— Не надпечечник, а надпочечник.
— Ну, надпупочник...
— Да не так!
— А как? Надпопочник?
О преступлениях он рассказывал только жене. Даже о самых кошмарных. Но о краже девочки, да еще тоже Иринки, Рябинин умолчал. И теперь у себя в кабинете думал — почему? Боязнь рока? Или не хотел расстраивать Лиду, которая приняла бы это к сердцу и весь вечер промолчала бы, словно к чему-то прислушиваясь?
Рябинин ничего не делал — сидел у пустого стола. Нет, на столе лежали две бумаги: постановление о возбуждении уголовного дела и чистый бланк протокола допроса. Нет, делал — ждал Катунцевых, родителей похищенной девочки.
Первым пришел отец. Он устало сел и устало — устал за ночь — сказал:
— Жена будет попозже.
Теперь, при дневном свете, Рябинин его рассмотрел...
Среднего роста, слегка огрузневший сорокалетний мужчина. Лицо тяжелое, может быть, за счет широкого подбородка и крупных губ. Лысеющая голова острижена коротко, по-спортивному. Очки, но вроде бы не обязательные, лишние на крепком лице — не то что у Рябинина, для которого очки были живым, неотъемлемым органом вроде уха или руки.
— Никаких сведений? — спросил он, оживая губами.
— Только одно: ни в моргах, ни в больницах вашей дочери нет, — выдавил из себя Рябинин, стараясь хоть как-то его утешить.
— Да украли ее, украли.
— Почему вы так в этом уверены?
— Ну, а где она? Девочка хорошенькая...
— Как это случилось?
— Я был на работе. Со слов жены... Она с дочкой пришла из булочной и оставила ее во дворе, в песочнице. Поднялась в квартиру буквально на десять минут — хлеб положила. А вышла... Ирки нет. Жена квартал обегала. Никто не видел и не слышал. Разве пятилетний ребенок сможет далеко уйти за десять минут?
Катунцев то снимал очки, то надевал. Сколько в них? Что-нибудь минус полтора, минус два. Но теперь Рябинин видел его глаза: большие, темные, упорно и как-то отчаянно глядящие на следователя.
— Вы кого-нибудь подозреваете?
— Разумеется, нет.
— А есть у вас враги?
— Разумеется, есть.
— С похищением их никак не связываете?
— Я работаю ведущим инженером... Неужели вы думаете, что если я забраковал деталь рабочему Иванову или завернул чертеж инженеру Петрову, то они утащат моего ребенка?
Рябинин не ответил, что он думает. Этим людям, людям науки и техники, казалось, что мир человеческих отношений так же упорядочен, как мир математики и механизмов. Они не ведали, что броуновское движение судеб, характеров и натур рождает обилие тех явлений, к которым, казалось бы, большие числа неприменимы из-за их неповторимости. Он должен был проверить любое количество логических версий и оставить место, возможно и не последнее, для нелогичной, именуемой случаем.
