Ты умрешь влюбленной - Юлия Лист
Подошел официант, она заказала черный кофе для себя и большой капучино для Веры, зная, что русская девушка пьет кофе ведрами и с огромным количеством пены.
– Все еще не понимаю. – Вера улыбнулась официанту.
С поднятыми бровями тот записывал заказ – еще один из миллиона парижских официантов, который впервые слышал о двойном капучино. Во Франции пили кучу разных кофе: «кафе-дю-ле» – с молоком, «кафе крем» – со сливками, «нуазетт» – кофе с каплей молока в чашке с наперсток, а также «кафе вьенуа», «кафе элен» и «кафе-дю-матан». Капучино, если и был в меню, то стоял в конце списка и считался чем-то туристическим, чужеродным. А «двойной капучино» – тут у официантов вообще возникал сбой в системе.
– Его мать – первая жена Рене Ардити, Идит, – художница. Вдова испанского скульптора… – продолжила Зоя. – После смерти любимого человека принялась за творчество сама. Почти как знаменитая любовь Родена[5] – Камилла Клодель[6]. Идит была одержима своими картинами. У нее с первым мужем был ребенок, умерший в очень раннем возрасте по ее вине – недосмотрела, захлебнулся рвотой. Его звали Даниель.
Вера нахмурилась, начиная собирать в голове сложный пазл.
– И? – Она подалась вперед.
Зои чуть отклонилась на спинку стула.
– У Сальвадора Дали очень похожий жизненный старт. Его мать потеряла сына в младенчестве, которого звали Сальвадор. Когда родился второй младенец, его тоже назвали Сальвадором. И ему не уставали напоминать, что он второй, показывали фотокарточки первого, водили на могилу брата, повторяя и повторяя, что он – лишь призрак, тот, кто замещает на земле мертвого мальчика по имени Сальвадор.
– Господи, какой ужас! – воскликнула Вера. – Ребенок был вынужден постоянно посещать могилу с собственным именем? Это же почти как с Эмилем!
Вера вспомнила, что Эмиль, которого назвали в честь деда, тоже часто посещал могилу предка на Пер-Лашез, завязывая в своей психике все более тугие узлы. В подростковом возрасте он даже выкинул фокус: разрыл могилу и лег в нее, предварительно пригласив газетчиков, чтобы те все запечатлели.
– Я не знала, что это такая распространенная здесь история, – проронила Вера.
– В Европе очень большое значение придают семейным корням. И, в принципе, нет ничего такого, если ребенка называют в честь умершего родственника. История действительно распространенная. Но иногда люди теряют по этой причине свою идентичность. Эмиля не просто назвали в честь деда, ему внушили, что он инкарнация деда, как и мне пытались внушить, что я инкарнация бабушки. Нам дали их имена, говорили, что мы – это они. Но, слава богу, я не пошла по эзотерическим и теософским стопам своих родителей. У каждого свое средство борьбы с экзистенциальным кризисом.
– Поэтому часть биографии Даниеля тебе показалась близкой? – Бестактный вопрос вылетел сам собой. Вера на секунду почувствовала себя на сеансе с клиентом, но тут же осеклась. – Прости, я не должна была приписывать ваши с Эмилем проблемы новому делу.
– Нет, почему же. Ты правильно говоришь. – Зоя не обиделась. – Мы с Даниелем сошлись, потому что у нас была общая боль. Мы не имеем собственных душ. Нам внушили с детства, что мы – тела, своеобразные машины, которые носят чьи-то чужие души. Мать Даниеля назвала его в честь своего мертвого ребенка, сознательно желая повторить историю Сальвадора Дали. Она с самого начала задумала сделать из мальчика знаменитого художника. Была уверена, что творчество возможно только после тяжелых душевных переживаний, что лишь в муках рождаются подлинные шедевры. Она убедилась в этом, начав писать свои самые успешные работы, когда овдовела. И ее картины не просто хорошо продавались, она обрела большую славу, ее выставки проводились не только в Париже, но в центре мировой культуры послевоенного времени – Нью-Йорке. Она выставлялась в тех же галереях, что и Поллок[7], Ротко[8], Дали. В ее картинах слились сюрреализм Дали и динамический дриппинг[9] Поллока.
Слушая Зою, Вера взяла смартфон и вбила в поисковик: «Идит Солер, картины». Тотчас выскочила лента ярких полотен в стиле абстрактной, так Верой и не понятой, живописи, где пятна, изломанные сновидческие образы и брызги смешивались во что-то невообразимое. Зоя развернула экран к себе, открыв картину, в которой мелкое напыление красок как будто засасывало в воронку.
– На самом деле такую живопись надо смотреть вживую, – проговорила сестра Эмиля. – Она производит магическое воздействие, поверь! Взаимодействует с тобой. Эти работы не призваны быть красивыми, вызывать только эстетические чувства, они не должны нравиться. Они должны бросать нам интеллектуальный вызов, вытягивать из нас вопросы, заставлять думать о глубинах бессознательного.
– Охотно верю, – ответила Вера, не желая вступать в полемику. Она придерживалась мнения персонажа Омара Си из «1+1», который решил, что перед ним не полотно, а просто у художника пошла носом кровь.
Заметив на лице Веры скепсис, Зоя улыбнулась.
– Современное искусство возникло не просто так, на пустом месте, из желания художников выпендриться, его нельзя рассматривать в отрыве от времени и контекста. Такая живопись… это и переосмысление тяжелого опыта мировых войн, и… Искусство невозможно в мире, где был Освенцим! Это слова немецкого философа Теодора Адорно, представителя Франкфуртской критической школы. Искусство нельзя убить, его можно только деформировать.
Вера подняла на Зою заинтересованный взгляд. С такого угла она еще не подходила к этому вопросу…
– Рене Ардити познакомился с Идит Солер в музее современного искусства «МоМА» в Нью-Йорке, когда еще был просто коммерсантом, а точнее сказать – мафиози. И с ним произошло что-то такое… Все перевернулось в его мировоззрении. Он был потрясен ее работами, экспрессией, идеями! Идит заразила миллиардера любовью к произведениям искусства, стала инициатором покупки аукционного дома «Ле Бижу», говорят, приняла горячее участие в сделке. На тот момент она была одной из богатейших художниц мира. А потом у них родились дети… И Идит решила сделать из старшего гениального художника.
– Интересно, как Рене Ардити относился к этой… идее?
– Он был влюблен в сумасбродную художницу и доверял ее творческому чутью. Иногда в газеты просачивались сплетни об их ссорах, но в основном он не мешал ее намерениям водить ребенка на могилу своего первенца. Хотя я могу многого не знать.
– А второй ребенок, который умер в восьмилетнем возрасте? Его подвергли участи стать великим художником?
– Ко второму было совершенно иное отношение.
