Большие страсти маленького театра - Никита Дерябин
Наутро я явился в театр за двадцать минут до положенного времени и, проходя в сторону зрительного зала, услышал громкие крики и ругань из кабинета мадам Фишман, дорога к сцене неизбежно вела через ее обитель, именно поэтому мне пришлось подойти ближе. Слышался гортанный голос помрежа Валеры, и тонко-протяжное хриплое сопрано Карловны.
– Я за себя не ручаюсь, Карловна, имей в виду! Думаешь, я не в курсе, что все денежки Льва Давыдовича ты прикарманила себе, а сейчас сидишь тут и играешь в добродетельную старушку?! У нас актеры от голода пухнут, все гримеры в кредитах, у всех семьи, а ты закрысила себе почти пятнадцать лимонов и живешь припеваючи! – Надо сказать, что помреж был возмущен до глубины души, так, словно это было его личной болью. Меж тем, бухгалтерша не уступала ему в оборотах речи.
– А тебя это прям гложет да, Валерочка?! Ты за свои деньги беспокойся, а не чужие считай. Все деньги Льва Давыдовича ушли на дело. – Карловна, видимо, прочитала немой вопрос в глазах Валеры и, не дав ему раскрыть рот, мгновенно на него ответила: – А вот на какое дело – тебя не касается!
Послышался громкий звук удара ладони об стол:
– Учти, старая ведьма, я просто так это не оставлю, в театре все про твои делишки знают! – С этими словами Валера словно бы вылетел из кабинета, едва не сбив меня с ног. Увидев меня, он сконфуженно выпрямился, кивнул головой и жутко злой двинулся в сторону курилки. Заприметив меня в дверном проеме, Маргарита Карловна расплылась в доброжелательной улыбке, я подумал, что надо ковать железо, пока оно согласно.
«Пора».
Я вошел в кабинет к Маргарите Карловне и закрыл за собой дверь. Бухгалтер сидела за офисным столом, укутавшись в шелковую шаль, и, попивая чай, стучала маленькими пальчиками по клавиатуре компьютера старого образца. Я решительно пересек кабинет и сел напротив нее.
– Хотел сказать вам отдельное спасибо за поддержку театра в сложное время. – Я решил заходить издалека, лицо старухи просияло.
– Ну что вы, я ведь ратую за этот театр, он ведь уже как дом родной, как можно отдавать его в лапы продажных коммерсантов и ворюг? – приторно-сладко ответила Карловна, предлагая мне чашку чая. Я любезно согласился, и пока старуха возилась с заваркой, чашками и зефиром, я огляделся вокруг. Несколько железных шкафчиков, забитых годовыми отчетами, видавший виды сейф в углу, несчастный фикус в горшочке, что несчастно поник всеми листочками и пожелтел от тоски, и огромный стол, на котором чинно выстраивались стопки папок, подписанных изящным почерком на корешках: «ЗАРПЛАТА ИЮНЬ», «ГАСТРОЛИ», «НАКЛАДНЫЕ ПО ДЕКОРАЦИЯМ» и т. д. Маргарита Карловна придвинула ко мне чашку, поставила тарелочку с зефиром по центру и присела напротив меня.
– Маргарита Карловна, – обратился я к бухгалтерше, поднося чашку ароматного чая ко рту, – скажите мне, пожалуйста, каким Лев Давыдович был человеком? Много про него слышал, но не имею полной картины.
Услышав про Зильберштейна, мадам Фишман опустила глаза в пол и, несколько раз сконфуженно кашлянув, ответила:
– Левочка… кхм… Лев Давыдович был человеком слова, они у него никогда с делом не расходились, он всю жизнь отдал театру, нашему театру. Хотя при всех его финансовых возможностях он мог выкупить Большой Московский театр или даже Мариинку. Но он остался здесь, поднимать культуру этой провинциальной глуши. – Маргарита отхлебнула из чашки. – Он любил всех нас, золотой был человек.
Я сочувствующе кивнул и, поняв, что мне удалось зацепить старуху за живое, продолжил:
– А в каких отношениях с ним была труппа, может, какие-то конфликты внешние или внутренние? – как бы невзначай бросил я. Карловна насторожилась, это было видно по ее взгляду и осанке, натянувшейся, словно струна. Я осекся. – Не подумайте, что это допрос, просто чтобы принять на себя руководство таким большим коллективом, нужно знать достоинства и недостатки прежнего руководства, чтобы не повторять ошибок. – Тысячекратно благодаря своего педагога по актерскому мастерству я блистательно сделал вид, что действительно говорю о чем-то отдаленно для меня важном. А знаете, в чем секрет подобной техники? Самое главное – убедить в этом себя, убедить в том, что предмет беседы не то чтобы важен, да и вообще собеседник может не отвечать – мы много с этого не потеряем. И в тот момент, когда разум в этом убедится, то включится внутренняя вера, поменяется взгляд, даже осанка и манера речи, Карловна поверила и расслабилась.
– А, ну разумеется, это мне в голову не приходило. В труппе отношения были натянутые, чего греха таить. Лев Давыдович был человеком резким, очень порывистым. У него то и дело возникали конфликты. То с монтировщиками – они часто по синьке декорации плохо закручивают, однажды софит чуть на голову гримеру не грохнулся; то с Валеркой Самохваловым – потому как у него на все было свое мнение, это он сейчас успокоился… Смирился, что ли? Потом с Чикушкиной война нагрянула – у нее в тот момент роман был с каким-то задрипанным режиссеришкой.
– С Чикушкиной? Это кто? – в моей голове всплывало досье, но такой фамилии я почему-то не мог вспомнить.
– Генриетта Робертовна Чикушкина, здрасьте. Вы чего это, нашу приму не знаете? Она ж в кабинете была, когда вас назначали.
– Да-да, точно, запамятовал. Скажите, а когда примерно у них был конфликт с Зильберштейном по поводу ее романа?
Маргарита Карловна напрягла извилины, отчего ее старческий лоб поплыл волнами морщинистых заломов:
– Так где-то года два назад, да, именно так. Она тогда уехала в Ялту на фестиваль моноспектаклей и задержалась там почти на полгода, Лев Давыдович звонил ей по десять раз на дню: она то не брала трубку, то отвечала дежурными фразами, то вовсе отключала сотовый. А на ней тогда был репертуар построен, у нее шесть спектаклей рабочих за сезон, роли главные. Какая у нее была Раневская, а Мурзавецкая! Андрей Глебович, ну просто загляденье. – Маргарита Карловна мысленно перенеслась во времена самого расцвета театра, а я жадно наблюдал за ней, пытаясь выведать как можно больше информации меня интересующей. – Она потом, конечно, вернулась в крайне скверном настроении и совершенно не способная работать. Лев ругался, рвал и метал, потом начал нещадно снимать ее с ролей, осталась только Кабаниха в «Грозе». Генриетта запила, а роли ее полетели по рукам, молодежь справлялась крайне скверно, зритель начал уходить из театра. Больше всего лавров доставалось Аньке Федотовой, молодая, перспективная, только закончила театральный, выскочка. – Последнее слово Карловна выплюнула словно бы вместе с ядом и чуть не поперхнулась чаем. У себя в голове я этот пунктик отметил. – Вот так как-то и случилось. – Маргарита замолчала, казалось, что история эта, видимо, рассказанная не в первый раз, вновь ударила ее в самое нутро. Не знаю почему, но я верил каждому ее слову, ведь сказаны они были искренне и шли из самого ее сердца. – Андрей Глебович, – обратилась она ко мне.
– Да, Маргарита Карловна.
Старуха отодвинула тарелку с зефиром и положила свою руку поверх моей, я смутился.
– Вы ведь не оставите нас? Вы наша последняя надежда, я не представляю, что мы будем делать без вас. Альберт не способен принимать важные решения в критических обстоятельствах, но директор он хороший. Гена Блатняков ведь не отступит от своего: если ему нужен театр, он получит его любыми, вы слышите? любыми методами.
– Маргарита Карловна, – начал я, вежливо убирая свою руку из цепкой хватки бухгалтерши, – я сделаю все, что в моих силах, в этой связи я и приехал сюда. Чтоб вывести всех ваших артистов на достойные им места на театральных подмостках, но мне нужна вся информация, касающаяся внутренних и внешних дел театра.
Так разговор затянулся еще на полчаса, я выходил из кабинета Маргариты Карловны до зубов вооруженный всем тем, что мне было необходимо для начала дела. Я шел
