Письмо паршивой овцы - Евгения Черноусова
И засмеялись все трое. Тут затренькал зарядившийся Иннин телефон.
– Варя? Нашла! Он неделю был в отключке, а ты что подумала? Полчаса как в сознание пришёл, но говорить ещё не может. Лёш, ты помнишь, что вы с Варей поссорились? Моргает, не помнит он! Конечно, приедешь, ему же надеть абсолютно нечего! Давай, бери листок, записывай…
Глава пятая
Когда Инну Леонидовну полиция забирала, она позвонила в дверь на первом этаже, где жила единственная знакомая – санитарка из терапии Анна Ивановна, пенсионного уже возраста женщина, и попросила её присмотреть за Натальей Петровной. Наверное, она сразу Сергею Сергеевичу сообщила, потому что он буквально минут через пятнадцать уже в полиции был. Инне Леонидовне, конечно, не хотелось, чтобы работодатель узнал об этой дикой истории, но, с другой стороны, если бы он не вмешался, как бы не пришлось ей в тюрьму загреметь.
У подъезда стоял хозяйский джип. Значит, он здесь? Ох, а она до сих пор не на месте! Тихо открыла дверь, разделась и прошла на кухню. Помыла руки, собралась с духом и пошла к больной.
Наталья Петровна встретила её воем.
– Господи, что случилось? – испугалась Инна Леонидовна, наклоняясь над старухой, которая схватила её за руку. – Вы что, мои обстоятельства при ней обсуждали?
– А она что, соображает? – вырвалось у Сергея Сергеевича.
– У-у, – зло махнула на него рукой мать.
– Наталья Петровна, у меня всё в порядке, – медленно, чётко проговорила Инна Леонидовна. – Я вам принесла чернослив в шоколаде. Я даже дам вам одну конфетку до обеда, но только фантик вы будете разворачивать сами.
Она подняла изголовье ортопедической кровати, прикрыла старуху пелёнкой и дала ей в руки конфету. Та чмокнула губами и поднесла конфету ко рту.
– Нет, фантик снять. Мы ведь умеем?
Пока она обтирала салфеткой запачканную конфетой Наталью Петровну и кормила её супом, Царёв спросил:
– Это очень странная история. Что вы об этом думаете? Почему Мильчикова возвела на вас напраслину?
– Я не понимаю… но есть разница, как это вижу я и как это выглядит со стороны…
Продолжая аккуратно кормить старуху, то и дело вытирая её салфеткой, она рассказала, что думают по этому поводу старые актрисы.
– Ну, про любовь я что-то не верю. Сколько бабе, полтос? А красавчику чуть за тридцать? Сынок, можно сказать. И что начальника бесит, когда подчинённый в авторитете, это я встречал. Ну, уволила. Но наговаривать, что вы убийца при том, что есть настоящий убийца… он же ещё раз придёт и убьёт уже окончательно! Инна Леонидовна, было ещё что-то. Вы подумайте! Наверняка вы перебирали всю эту историю. Сплетни какие-нибудь доходили?
– Я даже не могу вспомнить, с какого времени началось её раздражение на меня. Не сразу заметила. Могли на меня наговорить что-то? У нас это в обычае. Но что можно про меня сказать? Я маленький человек, про меня и придумать-то нечего! А Ираида Семёновна, очень проницательная женщина, говорит, что на репетиции наблюдала на её лице сильную ненависть.
– Зря вы про любовь не верите, – вмешалась Анна Ивановна. – В климаксе бабы бешеные. Наташ, Тамарку помнишь?
Старуха захихикала и поднесла щепоть ко лбу. Анна Ивановна подошла к ней и сказала:
– Перекреститься хочешь? Не надо левой, вот, бери слабую руку другой рукой, вот так, теперь сюда, и вот. Видите, помнит! Это была история лет двадцать назад, когда отец Лаврентий у нас появился. Сейчас он разъелся, облысел, а тогда красавец был. А Тамарка – такая, как Райка нынче, тоже где-то к пятидесяти. И стала она на службу ходить, чего раньше не было. И всё записки ему любовные писала. Греха-то, господи! С поминаньем подавала. Так что у старух любовь зла.
– Только я-то на соперницу не тяну. И Раиса Михайловна на любовницу не тянет. Тоже мне, Екатерина Великая, юных красавцев прельщать!
– Что, хорош мужик?
– Да как сказать? Видный, талантливый. Но… как бы это объяснить… привык он, что ли, от женщин добиваться всего обаянием. Если нужно что-то, смотрит на тебя так, словно ты ослепительная красотка. Но, если ты не юная и не красотка, чувствуешь, что тебя дурой считают. Как-то это унизительно.
– Инночка, да ведь это из-за того, что ты не дура, – засмеялась Анна Ивановна. – Дура-то поверит, что она ему нравится. Я таких мужиков в жизни своей встречала. Они такие от бабского воспитания. В семье мать, бабка, тётка какая-нибудь бездетная. Весь такой зацелованный. С малых лет понимает, что стоит женщину обнять и поцеловать, любимой назвать – и всё ему дадут, чего ни попросит. Ну, а с возрастом понимает, чем ещё можно бабу закабалить. И вовсю этим пользуется.
– Да, у меня брат такой…
– Алексей Иванович? – удивился Царёв.
– Нет, что вы! Лёшка нормальный, хоть и безотцовщина. Наоборот, и бабушки наши, и мамы всегда внушали ему, что он у нас мужчина, и за всех должен заступаться. Это другой брат, Игорь.
– Вы никогда о нём не говорили. Он родной брат?
– Такой же как Лёшка, троюродный.
– Как вы родню цените! Я троюродных своих и не знаю.
– У нас особая связь. Прадедушку нашего, священника, в тридцать втором году забрали. Но накануне сосед пришёл и предупредил. Прадедушка велел жене с детьми уходить к Вере. У них старшая дочь баба Вера тогда уже курсы учительские закончила, и её послали в Патриаршее в школе преподавать. А второй по возрасту Иннокентий, шестнадцатилетний, он причётником в церкви был, он решил с отцом остаться. Сосед им помог вещи на лодку погрузить и до утра грёб против течения с Игорем, подростком.
– Почему вверх по течению?
– Ниже – пороги. Потом сосед домой по берегу вернулся, а они дальше пошли по берегу, а лодку с малышами на верёвке тянули. В общем, эти двести километров шли они месяц. В дороге чем-то заразились. Старшие дети умерли, Игорь и Анечка. Мать с двумя маленькими девочками добралась до Конь-Васильевки, лодку одному местному отдали, а он за это их на телеге до Патриаршего довёз. Искать их уже перестали, но бабы Веры муж выгнал её, когда тёща на пороге их дома появилась. В школе им жить не
