Марк Ланской - Незримый фронт

— Может какие приметы запомнил, — магазин, аптеку, парикмахерскую, — подсказывал Филиппов.

— Парикмахерская вроде как была, — неуверенно припоминал Скоробогатко. — Помню: дома кругом были одинаковые и сворачивали мы направо, потом опять направо… Поднимались так должно быть до четвертого этажа… Еще на дверях почтовый ящик голубой висел, а на нем наклейка, из газеты вырезана «Водный транспорт».

— Наклейка, — обрадовался Филиппов, — это хорошо! Все-таки примета.

— Да, наклейку точно помню. Я еще Фомичу сказал: «Морская душа, говорю, живет».

Они дошли до кварталов однотипных домов, построенных в двадцатые годы, когда началось преображение старой — булыжной и хибарочной Нарвской заставы.

Боцман остановился и стал оглядываться.

— Где-то здесь, но, пожалуй, подальше.

Прошли несколько домов.

— Будем осматривать, а то мимо пройдем, — сказал Филиппов.

Они переходили из подъезда в подъезд, поднимались и опускались по лестницам, но голубого ящика с газетной наклейкой «Водного транспорта» не было ни на одной двери.

Филиппов заходил в конторы домоуправлений, справлялся у дворников, надеясь на счастливый случай. Всем он задавал один и тот же вопрос:

— Не проживает ли у вас такой Матвей Степанович? Фамилию забыл…

В одном доме нашлись даже два Матвея Степановича — сталевар Кировского завода и студент какого-то института. По настоянию Филиппова зашли к обоим, извинились и ушли.

Домов было много. С каждым подъемом лестницы становились все круче и длиннее. Стемнело. Пошел дождь. Боцман вдруг остановился и, сердито сплюнув, заявил:

— Дальше не пойду. Не помню. Весь город все равно не обойдем. Делайте, что хотите.

Филиппов впервые повысил голос:

— Не дури! Слышишь? Нужно найти! Понятно? Для тебя нужно и для нас. Тебе ведь в рейс уходить. Удостоверимся, что ты в четверг весь вечер был на людях и пойдешь на все четыре стороны.

— А если мы не найдем?

— Значит завтра не уедешь.

— Да что случилось-то? Знать бы хоть из-за чего вся заваруха.

Филиппов словно выпалил в упор:

— Бондареву убили. В четверг ночью. Понятно?

Боцман втянул голову в плечи. Его сильное, крупное лицо стало жалким.

Они пошли молча.

Вот и последний желто-белый дом. Дальше потянулись монументальные корпуса новых послевоенных кварталов. Вышли из последнего подъезда. Скоробогатко стоял, понурив голову. Он долго закуривал, — папиросы мокли под дождем и гасли.

— А ты твердо помнишь, что шли вы по этой стороне? — спросил Филиппов.

— Не помню… Вроде, по этой, а может и по той…

— Ну, если «может», то пошли на ту сторону.

Они перешли на противоположный угол и начали все сначала.

Полковник Зубов рассматривал фотографические отпечатки пальцев и слушал Соколова, потом Сурина, потом опять Соколова. За два дня утвержденный им план расследования претерпел немало изменений. В нем отразилась напряженная работа оперативной группы — ее подвижность и быстрота действий. Папка дела об убийстве на Мойке уже распухла от десятков протоколов, актов и заключений. Круг лиц, представлявших тот или иной интерес для следствия, казалось, был очерчен с достаточной четкостью. Появились улики, позволявшие конкретизировать версию и успешно закончить предварительное следствие.

Логическая схема, сложившаяся у Сурина, имела свое основание. Во-первых, она точно совпадала с картиной последнего чаепития, восстановленной самим Зубовым в день осмотра места происшествия. Три человека, знакомые Бондаревой, — двое мужчин и одна женщина — были названы по именам. Во-вторых, с каждым из этой группы были связаны уличающие их обстоятельства.

И при всем том Зубов видел все слабости этой схемы. Он перелистал дневник боцмана и вновь прочел запись от 26 апреля. Нет, не мог человек накануне злодейского предумышленного убийства написать такие хорошие слова о Русском музее… Боцман мот выпить лишнее, мог провести ночь за картами, но убить старуху, копаться в тряпках, — нет, не мог!

Не могла советская женщина, ничем не запятнанная, только из ненависти к свекрови организовать шайку, заранее продумать, подготовить и совершить убийство. Пусть еще не написан курс психологии человека, сформировавшегося в социалистическом обществе. Полковник Зубов изучил его на практике, всматриваясь и вдумываясь в сердца многих тысяч людей, прошедших перед его столом.

Кто же остается? Шофер? Но если отпадает его связь с боцманом и невесткой, как же он попал за обеденный стол Екатерины Петровны Бондаревой?

Зубов поднял голову и спросил Сурина:

— Челноков в коридоре?

— Так точно.

— Его обувь сравнивали со слепками НТО?

— Нет, товарищ полковник.

— Пусть скинет сапог, покажет Прохорову, а потом занесите ко мне.

Сурин вышел.

Полковник взглянул на часы и спросил Соколова:

— В котором часу Гурова кончает работу?

— В шесть.

Зубов снова углубился в чтение какого-то протокола.

Вернулся Сурин с большим скороходовоким ботинком в руках.

— Со следом на снегу ничего общего не имеет. Этот на два номера больше. Но ботиночек заслуживает внимания, товарищ полковник.

Зубов взял ботинок и повернул его подошвой кверху. На каблуке и носке он увидел стертые до блеска металлические подковки.

— Отдайте, — сказал ой, возвращая ботинок, — пусть обуется и введите ко мне.

Ничто так не льстило самолюбию полковника, как подтверждение правильности его далеких прогнозов. По едва заметным царапинам на тумбе обеденного стола он два дня назад нарисовал внешний облик одного из преступников. Сейчас этот, созданный его воображением длинноногий человек с подковками на ботинках стал реальностью.

Сурин открыл дверь и пропустил вперед Челнокова. Зубов указал шоферу на кресло у стола и приступил к допросу.

Челноков отвечал теми же словами, которые уже слышали Соколов и Сурин. Он видимо не ожидал, что попадет в кабинет начальника с полковничьими погонами и сидел еще более подавленный и оробевший.

— Вы Галину Яковлевну Гурову давно знаете? — спросил Зубов.

— Кого?

— Гурову — невестку Екатерины Петровны Бондаревой.

— Такой не знаю.

— Дрова ей не возили?

— Нет, не знаю такой.

— Можете вы назвать кого-нибудь, кто видел, как у вас пошла кровь из носа?

— Никто не видел.

— А как вы скаты меняли, тоже никто не видал?

— Нет.

— Плохо, Сергей Дмитрич! Лучше уж сразу правду говорить. Все равно мы ее узнаем.

Челноков смотрел в сторону, мял в руках кепку и молчал.

Полковник написал несколько строк на листке бумаги и передал Соколову:

«Поезжайте к институту, встретьте Гурову и пригласите сюда. Ко мне проведите так, чтобы она не встретилась с Челноковым».

Соколов вышел.

— С боцманом Скоробогатко вы давно знакомы? — возобновил допрос Зубов.

— Это который Скоробогатко?

— Ну что вы прикидываетесь? Тот самый Скоробогатко, с которым вы дрова на Мойку возили.

— А-а, помню. С прошлого года не видел.

— А может вспомните. В четверг с ним не встречались?

Челноков удивленно захлопал рыжими ресницами, будто совсем перестал понимать смысл допроса.

— С прошлого года в глаза не видел, — упрямо повторил он.

Зубов черкнул еще одну записку и передал Сурину:

«Отведите его в какую-нибудь комнату и побудьте с ним».

Полковник остался один. Он вернулся к мыслям, которые занимали его до появления ботинка с подковами. На чем он остановился тогда?.. Если Гурова и боцман отпадают, то странным и необъяснимым становится участие шофера в чаепитии у Бондаревой. Как он мог попасть туда в качестве гостя, да еще в ночное время? С кем он пришел? Какие еще могли быть у него общие знакомые с убитой?

Сурин прав: другой троицы, в состав которой входил бы Челноков, быть не может. И почему собственно исключается участие невестки и боцмана? Психология? Но предвзятые рассуждения о психологии также уязвимы, как и любая умозрительная схема. Еще у Достоевского сказано, что психология — палка о двух концах… Кому, как не ему, Зубову, знать, что в психике людей, даже выросших в условиях социализма, бывают самые чудовищные отклонения от нормы. Разве не приходилось ему видеть в этом же кабинете людей с извращенными инстинктами, людей отравленных гнуснейшими пережитками прошлого?.. Редко? Да, не часто, но бывали…

Вернулся Соколов.

— Разрешите ввести?

— Давай.

Зубов вернулся к столу и разгладил ладонью прищуренное веко.

Галина Яковлевна Гурова была именно такой, какой представлял ее себе полковник по рассказу Соколова. Держалась прямо, лицо — замкнутое. В больших глазах еще незабытая боль.

— Мы хотели уточнить у вас, Галина Яковлевна, некоторые обстоятельства, связанные с пропавшей фарфоровой вазой.