Павел Саксонов - Можайский — 4: Чулицкий и другие
— То есть? Вы здесь родились?
«Родиться-то, конечно, — Некрасов улыбнулся, — я родился не здесь: в деревне. Но большую часть жизни провел — и проведу, очевидно — именно в этой квартире».
— Родительская?
«Дом принадлежит моей бабушке».
— Вот как! — я обвел взглядом ужас до какой степени загаженное помещение: этот вопрос — почему домовладелец был так снисходителен к своему квартиросъемщику — тоже прояснился. — А где она сейчас?
«В деревне. Она давно уже не выезжает и в город практически не наведывается».
— Так это вы о ее деревне говорили?
«Ну, да…»
— Понятно. А что же ваши родители?
«Умерли, когда мне было двенадцать лет».
— Как именно умерли?
«Ничего особенного, если, конечно, так можно сказать о смерти отца и матери. Они погибли в одночасье, оба, в крушении на железной дороге. Вы, конечно, знаете о кукуевской катастрофе? — вот в ней они и погибли».
Я вздрогнул и пристально посмотрел на Некрасова: странный он все-таки человек, раз может так спокойно — да еще и с эпитетом «ничего особенного» — говорить о смерти своих родителей при таких ужасных обстоятельствах[18]!
Вероятно, Некрасов понял, о чем я подумал, и сделал попытку оправдаться:
«Происшествие, конечно, страшное, спору нет. Но что вы хотите от ребенка? Не мог я тогда испытывать сильных чувств при мысли о смерти, какой бы она ни была. А сейчас я сам оказался в положении, которое в тысячу крат страшнее. По сравнению с ним, естественно, что смерть родителей представляется мне вполне обыденной!»
— Ладно. — Я не стал вступать в пререкания. — Давайте о том, что приключилось с вами.
«Хорошо. Но прежде — позвольте мне еще бутылочку…»
Я кивнул надзирателю, и он передал Некрасову бутылку. На этот раз Борис Семенович открыл ее самостоятельно и пить в три горла не стал. Отхлебнув немного, он зажал бутылку в ладонях и, сгорбившись к коленям, заговорил:
«Очнулся я, надо полагать, глубокой ночью: было совершенно темно, даже свет придомового фонаря едва-едва проникал в спальню… беда с этим газовым освещением! Да и качество газа, говорят, не самое лучшее. Экономят в Обществе столичного освещения… сволочи[19]!»
— Не отвлекайтесь.
«Да, конечно…» — Некрасов сделал еще глоток и снова зажал бутылку в ладонях. — «В общем, было темно, как в той пещере: свет где-то хотя и мерцал, но светло не было. Я лежал на кровати в собственной спальне, что было уже хорошо, но чувствовал себя отвратительно. Очень хотелось пить. Во рту — извините за подробность — была настоящая помойка. Казалось, если я немедленно не сделаю глоток воды, то уже никогда не оправлюсь! Но вместе с тем и встать казалось невозможным: руки и ноги налились свинцовой тяжестью, в голове мутилось, тело покрылось холодной испариной… Пересилив себя, я все-таки сполз с кровати на пол и — едва ли не на четвереньках и уж точно — придерживаясь за стены — побрел в кухню, где надеялся найти сельтерской или что-то подобное. До кухни я дошел. И воду нашел. И даже успел выпить немного из наспех открытой бутылки. А дальше… всё! Дальше — случилось это!»
Борис Семенович замолчал. Его лицо побледнело. Бутылка в задрожавших руках начала мелко и быстро позвякивать о какую-то железку: возможно, о пуговицу или застежку.
— Это? Что — это?
«Появился призрак».
— Где? Как? Откуда? — я сыпал вопросами, требуя подробностей.
«В кухне. Почти прямо передо мной. Как — не знаю… ну как появляются призраки? Откуда они появляются? Мне-то откуда знать?»
— Но что конкретно произошло? Что вы увидели?
«Я пил. И вдруг услышал покашливание…»
— Покашливание?
«Да, у себя за спиной».
— И?
«Бутылку я сразу уронил. Волосы на моей голове тоже сразу встали дыбом…»
— Вас так напугало простое покашливание?
«О, нет, господин Чулицкий! — Некрасов горько усмехнулся. — Совсем не простое! Видите ли, я сразу его узнал!»
— Ну! — я уже понял.
«Так покашливал мой дядя, когда, почему-то оказавшись у меня за спиной, желал привлечь мое внимание!»
— Дальше!
«Я медленно обернулся. Дядя стоял передо мной».
— Мертвый!
«Разумеется».
— В виде призрака?
«Да».
— То есть, не просто мертвый, не просто в виде призрака и даже не просто дядя, а то… гм… существо, которое вы якобы опознали в морге Обуховской больницы?»
«Именно».
— Вот в том самом виде?
«В том самом».
— Ага… ну, и?
Плечи Некрасова дернулись:
«Он стоял передо мной — ужасный, страшный, нечеловеческий, но в то же самое время — какой-то спокойный и даже немного насмешливый…»
— Насмешливый?
«Да».
— Подождите… — в моей голове промелькнула какая-то мысль, но я не успел за нее ухватиться. — А как вы поняли, что он — смеется?
«Не смеется, а просто… ну, просто насмешливый».
— Безмолвный?
«Да. Как человек, который молчит, но по виду которого ясно, что он над вами насмехается».
— Гм… Хорошо. А дальше?
«Он заговорил».
— Ах, даже вот как! Заговорил!
«Заговорил».
— Губы его шевелились, речь исходила от него?
Некрасов вскинул на меня удивленный взгляд:
«Что вы этим хотите сказать?» — спросил он, глядя на меня со смешанным чувством недоверия и прозрения.
— Посмотрите на меня. — Я пальцем показал на свой рот. — Даже если вы сейчас заткнете уши, вы, подобно глухому, все равно будете точно знать, говорю я или молчу. Более того: вы сможете читать по моим губам — при известной сноровке, конечно, но, полагаю, смысл вам ясен. Существуют, понятно, всякого рода «чревовещатели», но их искусство — фокус, работа, требующая долгих упражнений. Ваш дядя занимался чревовещанием?
«Никогда!»
— Ну: так шевелил он губами или нет? Вспоминайте!
Вспоминать Некрасову не пришлось — ответил он сразу:
«Конечно же, нет! Ведь это был призрак — существо нематериальное! Зачем ему шевелить губами?»
Я усмехнулся:
— Говоря иначе, вы верите в голоса?
«Ну…»
— Вам кажется абсурдным, чтобы призрак должен был шевелить губами, но вы не считаете абсурдом саму возможность разговора с чем-то бестелесным, лишенным всяких естественных приспособлений для произнесения слов — вроде того же речевого аппарата?
«Я…»
— Вы можете встать со стула?
«Зачем?»
— Давайте пройдем на кухню!
«Зачем?!»
Испуг вновь со всей очевидностью охватил Некрасова, но я продолжал настаивать:
— Поднимайтесь, Борис Семенович, поднимайтесь! Это для вашей же пользы!
Он — уже не сдерживаясь — прильнул к бутылке и, как и первую, осушил ее в несколько глотков. Отбросил бутылку в сторону и неуверенно поднялся на ноги.
— Если нужно, обопритесь об меня.
Некрасов мотнул головой:
«Не нужно… ступайте по коридору прямо».
— А вы не пойдете вперед? Не укажете мне дорогу?
Мне стало смешно. Смех проявился и в моем голосе, и это сильно задело Бориса Семеновича. Он едва снова не уселся на стул, но я его удержал, направив к выходу из гостиной. Борис Семенович обернулся на меня и строго — насколько это было возможно в его положении — произнес:
«Грешно смеяться над больным человеком!»
Где-то я уже слышал нечто подобное и поэтому чуть не прыснул уже откровенно:
— Бог с вами, Борис Семенович! — я постарался изгнать смешинки из голоса. — Я не смеюсь. А если и смеюсь, то не над вами. Что до вас, то вас мне попросту жаль!
«Жаль?» — несчастный явно тянул время, боясь выйти в коридор и отправиться в кухню.
Не желая показаться Некрасову совсем уж бесчеловечным, я, не поторапливая его, пояснил:
— Да, именно жаль. Вы половину года провели взаперти. Вас травили сивухой. Но прежде — вас напугали до полусмерти. Как именно получилось вас запугать, мы и постараемся разобраться. Но уже сейчас, дорогой вы мой, я могу заявить вам совершенно ответственно: никаких призраков вы не видели и, разумеется, ни с какими призраками не беседовали!
«Вы полагаете?»
— Уверен в этом! Никогда еще — слышите? — никогда полиции не доводилось сталкиваться с потусторонними силами. Ни разу за всю историю сыска — что нашего, отечественного, что иноземного — ни мы, ни наши зарубежные коллеги не мерялись силами с нечистью и всякого рода исчадиями. А это кое о чем говорит!
«Угу, — буркнул Некрасов. — Например, о том, что всё когда-нибудь происходит впервые!»
— Нет. — Я взял Некрасова под локоть и мягко, но настойчиво начал выводить его из гостиной. — Это говорит только о том, что если и существуют какие-то потусторонние силы, то в нашу — криминальную я имею в виду — жизнь они не вмешиваются. Негодяев всякого рода и всякого рода преступников хватает и среди живых людей. Порождениям ада незачем себя проявлять, если считать единственной целью дьявола — гибель человеческих душ. Мы сами успешно справляемся с этим. Мы сами создаем соблазны и сами становимся на скользкий путь… Ну, идем?
