Марчелло Фоис - Кровь с небес

Руки Франческины Паттузи принялись комкать на коленях невидимый платок.

– О непричастности не может быть и речи! – резко заявил я. – У вашего племянника в кармане нашли часы Солинаса. Филиппо отделается всего лишь лечением в психиатрической больнице. Или вы хотите, чтобы его отправили на виселицу?! – Я сгустил краски. Терпения у меня оставалось все меньше.

Франческина Паттузи сдерживала рыдания.

– Нет, – только и ответила мне она.

– Нет? – эхом отозвался я, словно переспрашивая ее.

– Нет! – откашлявшись, четко ответила она. – Лучше в могиле, чем в сумасшедшем доме!

– Да вы хоть понимаете, о чем идет речь! – заорал я. – Вы понимаете, что вы такое говорите? Оправдательный приговор уже почти у нас в руках!

Франческина Паттузи продолжала качать головой.

– Поймите, так мы ничего не решим. – Немного успокоившись, я снова попробовал убедить ее. – Надо работать с теми фактами, которые имеются. Я хорошо изучил дело, здесь нет иного выбора: только таким путем вашего племянника можно спасти от…

– А что за жизнь мы ему готовим, гспадин-авокат? Чтобы о нем все судачить начали, потому что он спятимши? Чтобы мальчишки ему вслед насмехались?

– Так вы все знали! – Я произнес эти слова вслух и в тот же момент сам все понял. – Вы знали! С ним уже так бывало?

Женщина облизнула пересохшие губы.

– Нет-нет, не так… – только и ответила мне она.

– Что значит – не так?

– Ну, не так сильно… вы бы знали, гспадин-авокат, чего только мы с ним натерпелись! Мы ему сказали, что его не взяли в армию из-за легочной недостаточности, но дело было в другом…

– И что дальше?

– Ну, в общем, он был… таким… с детства! В какой-то миг сам не свой делался. А вообще-то он был ласковый, нежный, как девочка. А потом как-то раз сцепился с одноклассником. Ему-то годков семь-восемь всего было. Слава Господу нашему и Деве Марии, удалось нам их разнять, то есть того парнишку у Филиппо просто из рук вырвали! Тот, другой-то, был побольше, поздоровее Филиппо. Простой был парнишка, крепенький, привыкший к деревенской жизни. А у Филиппо в чем только душа держалась… И все же вон как вышло. Пришлось нам тогда его из школы забрать, потому как покоя ему с тех пор там не было. А он все об оружии и солдатиках говорил, один у него свет в окошке… Ведь он не всегда у нас такой, он порой тихий совсем, и отвечает складно. Тогда кажется, что он смирнее смирного, и подумаешь тогда, будто он… Кто же его знает. А то бывает, молчит целыми днями, иногда даже недели целые молчит, и никак его не разговорить. Горе наше горькое! Что вам еще сказать… Сами знаете, что люди подумать могут…

Я тряхнул головой, чтобы избавиться от изумленного выражения, не сходившего с моего лица все время, пока говорила женщина.

– И что теперь вы собираетесь делать? – спросил я, проведя рукой по глазам.

– Вытащите его из тюрьмы, гспадин-авокат, а не то он там совсем погибнет… А уж потом я обо всем позабочусь. Я или же братья его.

– Вы позаботитесь обо всем? Так же, как вы это сделали три месяца назад в Истиритте? – Вопрос остался без ответа. Теперь она совсем не размыкала губ. Я был вне себя. – И вы, зная все это, пытались передать ему в тюрьму нож?

– Со мною такого раньше не приключалось, это я по рассеянности… Ох, гспадин-авокат… Филиппо-то с ножиком не станет баловаться… Ведь в чем все дело: у него эта блажь об армии да о солдатах так и не проходит, но он думать-то думает, но ничего потом не делает. А иначе нешто он бы этого Солинаса не заколол, что ли?

– Раз вы так уверены! В любом случае это большой риск…

– Я же знаю его!! Как моя сестра умирала, я ей поклялась – в сумасшедший дом Филиппо не попадет!

– А если, гипотетически рассуждая, он бы напал и на вас?

– На меня? На меня бы он нипочем не напал, гспадин-авокат! Гипопотамически мне он ничегошеньки не сделает!

– Господи боже ты мой, как вы беретесь утверждать подобное? Вы не можете взять на себя такую ответственность! Вероятно, его сумеют вылечить…

– Я поклялась сестре…

Я остался один в кабинете. В бешенстве. Проклятое невежество! Меня просто раздирало от злости при мысли, что за всей этой показной любовью скрывалось не что иное, как злобный неприглядный эгоизм. Люди… Что скажут люди… Что подумают люди… Я был в ярости: больному грозила высшая мера наказания, и все потому, что никто не должен был знать, что он болен. Вот так. Всякий раз, когда я об этом думал, кровь ударяла мне в голову.

Франческина высказалась очень ясно: это стало бы пятном на репутации всей семьи, словно как клеймо на лбу: Паттузи – умалишенные. Все без исключения, даже здоровые братья, Элиас и Руджеро, которые имели право на нормальную жизнь, которым нечего было стыдиться. Ведь болезнь нельзя выставлять напоказ, ее надо скрывать, прятать в доме. А как же Клоринда, младшая сестра Франческины? Какого мужа она нашла бы себе, узнай люди о том, что у нее в семье есть сумасшедшие? Вот как обстоят дела, не так-то просто выдержать людские взгляды! Франческина Паттузи сказала, что мне легко рассуждать, что у меня, слава богу, таких напастей не было. Мне, слава тебе господи, нечего стыдиться.

И к тому же она ведь поклялась сестре. Франческина Паттузи дала сестре клятву…

А теперь она ушла, просто вышла из кабинета, даже не дослушав меня до конца. Видите ли, в Нуоро найдутся другие адвокаты!

Я был в ярости.

Я был в ярости, когда вновь сел за стол и взглянул на опустевший стул, стоявший напротив. Я был настолько зол, что многое бы дал, чтобы вернуть время вспять и не оказаться в подобном положении. Я закурил сигару, после двух затяжек затушил ее, смял в пепельнице. Я встал, чтобы что-то сделать, но миг спустя уже не помнил, зачем вставал.

Тогда я решил выйти из кабинета. На миг я остановился в коридоре, в нерешительности: подняться по лестнице наверх или спуститься на кухню. Я выбрал кухню.

И совершил роковую ошибку.

Я молча вошел на кухню. Затем принялся рыться в буфете в поисках стакана, чтобы как-то оправдать мое появление.

Моя мать даже не подняла глаз от рубашки, которую штопала. Ей не обязательно видеть меня, чтобы почувствовать, что в воздухе пахнет грозой.

Все шло хорошо, пока в комнате не повисло тягостное молчание.

Все шло хорошо, пока Раймонда не решилась прервать это молчание.

И тоже совершила роковую ошибку.

– Это прислали сегодня, – сказала она и, по-прежнему не поднимая головы, протянула мне конверт. Рука с конвертом неуверенно застыла в воздухе, как будто не было доподлинно известно, где именно я стою.

Я подождал несколько секунд, а рука Раймонды все так же висела в пустоте. Внутри меня все кричало: ты должен успокоиться.

Потом я выхватил у матери конверт, все еще пытаясь сдерживать раздражение. В самом деле, какое отношение имела мать к моим профессиональным проблемам? Если бы я смог обуздать скверный норов, доставшийся мне от природы, я был бы намного счастливее в жизни. Но ведь она тоже знала, какой у меня характер, она знала, что меня лучше оставить в покое… А она делала все наоборот! Ведь знала же, что в такие моменты мне бывает достаточно сущего пустяка, чтобы взорваться! В общем, в конце концов я выхватил у нее из рук письмо. Затем сразу же в этом раскаялся и попытался взять себя в руки. Я выдержал сражение с конвертом, который не желал открываться. Наконец я извлек из него карточку.

– Это приглашение на представление, – пробормотал я невнятно, пытаясь придать своему голосу самое спокойное выражение.

– Да что это с тобой? – спросила меня мать, полностью сосредоточившись на какой-то особо сложной детали своей работы – и все ради того, чтобы на меня не смотреть.

– Представление, сеанс гипноза, – процедил я в ответ.

– Да что с тобой? – повторила мать уже громче, но с прежней интонацией.

Я сделал глубокий вдох, как перед прыжком. Затем, уронив карточку на стол, рывком потянулся за стаканом, который до того отставил в сторону. Потом огляделся в поисках кувшина.

И тут впервые за все это время мать взглянула на меня. Она больше не шила. Она безвольно сложила руки на коленях и подняла голову. В глазах у нее по-прежнему стоял все тот же вопрос.

Я перестал искать кувшин и уставился на мать.

– Ничего! Что со мной? Ничего! Все хорошо, понятно? – прокричал я. Меня переполняла злость, и из глотки вырвалось глухое сипение.

– Что ж, если у тебя все так хорошо… – съязвила мать, вновь принимаясь за шитье. При этом она обиженно надулась.

Меня прорвало:

– День не заладился, понятно? Дождь льет уже невесть сколько, я из-за этого плохо сплю, понятно вам?… Да ладно, мало ли что еще… Ясно?

Обида матери все росла. Она скептически хмыкнула.

– Я совсем выбился из сил… Вот только дуться на меня не надо!

Ее лицо стало как у идола с острова Пасхи.

– Простите меня… Хорошо? Меня все сейчас раздражает, ведь вы знаете, это из-за дождя. Ведь так?