Владимир Зарев - Гончая. Гончая против Гончей

— Вы же мучаетесь, гражданин Евтимов…

ГЛАВА ВТОРАЯ

На улице идет унылый, монотонный дождь, крупные весенние капли барабанят по жестяному карнизу окна. В просторном помещении стоит легкий запах влажной одежды на людях, которые собрались здесь, чтобы пообсохнуть. Мне хочется спать, и я с трудом раздираю веки. В последнее время оперативки по понедельникам меня тяготят, они напоминают священный ритуал, который повторяется издавна и который охраняется портретом Дзержинского. Суровый, в плотно застегнутой гимнастерке, нарком устремил на меня проницательный и всепрощающий взгляд. На этих оперативках я постоянно чувствую себя виновным, мелочным в душе и неудачливым.

Шеф пребывает в хорошем настроении, он спокойно слушает, потом задает вопросы. К счастью, его внимание занимают мои коллеги. Те отвечают коротко, чинно и… высыхают. Вот уже несколько недель центральное отопление не работает, но Шеф распорядился, чтобы принесли два электрических обогревателя. В кабинете обманчиво тепло, длинный стол с зеленой скатертью завален пепельницами и личными блокнотами, в которые никто ничего не записывает. Мои веки неудержимо закрываются, я бы с удовольствием выпил крепкого кофе. Мне кажется, что я присутствую на просмотре фильма, который смотрел самое маленькое раз десять. Я знаю, что будет дальше, но из приличия не позволяю себе задремать. Шеф хрустит суставами своих изящных пальцев и одаривает нас рассеянной усмешкой.

— Благодарю, все свободны… Евтимов, прошу тебя задержаться на минуту.

Вокруг с радостным скрипом передвигаются стулья, коллеги торопятся исчезнуть, бросая на меня насмешливые взгляды — людское сострадание выражается порой в насмешке. Когда мы остаемся одни, Божидар тут же снимает очки, и я растворяюсь перед его благородно-невидящим взором. Он предлагает фирменную сигарету, а это всегда настораживает.

— Мы давно не виделись, — говорит сухо Шеф, — ты не объявляешься. Неужели ранчо с медведями над Железницей настолько тебя захватило?

Я молчу, но уже окончательно проснулся.

— Что нового в следствии по делу ПО «Явор»?

— Да, пожалуй, ничего, — отвечаю я холодно, — этот удалец Искренов во всем признается.

— Ты, приятель, меня радуешь. Так недолго и без работы до пенсии остаться.

— Я неточно выразился. Этот симпатяга говорит интеллигентно и с огромной охотой, он меня просто одолевает своими добровольными показаниями… а это неуважение с его стороны.

— Почему же неуважение? Или подобная форма общения не вяжется с твоим порочным желанием его расколоть? Будь осторожен, я тебе говорил, что чужое сопротивление порой делает нас аморальными.

— Не придирайся, Божидар! — При такой убийственной влажности даже фирменные сигареты гаснут, и, прежде чем продолжить, я раскуриваю бычок. — Если Искренов так великодушно сознается во всем, что нам известно, это явный признак того, что он умолчит о том, чего мы не знаем. Он довольно умен. Старается меня убедить, что у него есть своя философия и что я — единственный, кто заставляет его осмыслить эту гнусную философию. Уже две недели я чувствую себя идиотом — все это время меня водят за нос, говоря якобы правду. Ты понимаешь меня?

Шеф размышляет и снова начинает хрустеть изящными своими пальцами. Мне неудобно ему сказать, что таким образом он испортит себе суставы.

— Ну хорошо… Так в чем проблема?

Я листаю блокнот, но делаю это больше от смущения.

— Все, что касается валютных трюков в ПО «Явор», не секрет. Открытым остается вопрос, действительно ли Искренов отравил милашку Безинского.

— Я и сам это знаю.

— Безинский покончил с собой, или его убили. Вся комедия имеет смысл, если мне удастся понять, на самом ли деле Безинский был человеком, способным наложить на себя руки. Именно это меня и волнует.

— Я догадываюсь, куда ты метишь.

— Твоя невероятная прозорливость меня изумляет…

— Что ты знаешь о Безинском?

— Настоящий удалец.

Я склоняюсь над блокнотом и зачитываю справку, которую получил из оперативного отдела. Я свел тридцать две страницы к десятку предложений, хотя Шеф навряд ли оценит мое благородство. Я избавляю его от удовольствия остаться наедине с моим голосом по меньшей мере на полтора часа.

«Двадцати шести лет, красавчик, преисполненный созидательной энергии. Работал временно в нескольких местах, то есть устраивался на работу лишь для того, чтобы быть уволенным. Его прозвище — Покер, карты ему приносили не только славу, но и солидный доход. Предпочитал играть с интеллигентами, ибо у них есть деньги и они более наивны. В прошлом наркоман, и, что очень странно, вылечился. Наконец, почти профессиональный сводник. Хорошо известен в барах и в первоклассных отелях, поставлял девочек иностранцам. Очевидно, участвовал и в валютных махинациях; по сведениям коллеги Карапетрова, поменял Искренову свыше тридцати тысяч долларов. В кругу богемы прослыл амбициозным и упрямым парнем…»

— Как ты сам можешь убедиться — лапочка. — Я делаю короткую паузу и, поколебавшись немного, задаю мучащий меня вопрос: — Божидар, Покера уже нет. Непоправимое свершилось, какой же смысл рыться в мусоре, дабы установить, действительно ли этот «юноша бледный» покончил с собой, или ему помог Искренов? По-моему, надо предложить прокурору прекратить следствие.

Шеф надевает на нос очки и глядит на меня так, словно желает со мной познакомиться. На его лице написано удивление, а также обида, рука нащупывает в пепельнице сигарету, но он не затягивается ароматным дымом, ибо с его дрожащих губ срываются гневные слова:

— Да ты соображаешь, что говоришь? Я тебя разжалую… я не знаю, что с тобой сделаю! Мне нужна правда, понимаешь, правда, для этого мы здесь и находимся, Евтимов.

Я сам накликал на себя беду, я знал, что услышу это. Магическое слово «правда» превращает наше ремесло в надежное и справедливое дело. Правда — это то, ради чего стоит быть следователем, иначе будешь просто мусорщиком.

— Даю тебе недельный срок, чтобы установить, был ли Безинский способен наложить на себя руки. И смотри — если дашь маху, я тебя возненавижу!

Шеф и так не испытывает чрезмерной любви к моей особе, поэтому его яростная угроза оставляет меня равнодушным. Я не могу отделаться от мысли, что Искренову все-таки удастся меня провести.

Дождь барабанит по жестяному карнизу. Свет в кабинете приглушенный и тусклый, словно пропущен сквозь опал. Молчание, воцарившееся между нами, долгое и напряженное. Наконец Божидар зябко потирает руки и с неестественной улыбкой тянет:

— Я попросил тебя остаться не потому. В воскресенье я женю старшего сына… Буду ждать вас с Марией.

Сейчас мое присутствие для него действительно невыносимо! Его собственное счастье — как живой укор: Божидар прекрасно знает, что моя дочь разводится.

Из окна врачебного кабинета виднелись очертания горы Люлин, мягкие и плавные, они напоминали спящую женщину. День выдался солнечным, теплым, весна вступала в свои права, далекий лес казался зеленоватой дымкой. Кругом царили красота и спокойствие, но я приехал в Суходольскую наркологическую клинику не для того, чтобы любоваться природой.

Кабинет был обставлен простой потертой мебелью, рассохшиеся книжные полки занимали всю стену. На письменном столе лежали кассетофон, блокнот с чистыми листками и несколько толстых книг с исчерпывающими, наверно, сведениями о природе и признаках психических заболеваний. Атмосфера кабинета походила на обстановку в следственном отделе, хотя здесь на окне не было решеток. Я подумал, что в работе следователя и психиатра есть что-то общее: и тот и другой стремится к истине, к разгадке человеческого подсознания и достигает этого исключительно благодаря терпению. Я почувствовал сострадание к мужчине, сидящему напротив. Он казался удивительно юным, у него была черная как смоль борода, внимательный, ощупывающий взгляд и лицо интеллигента.

Сдержанность, с которой он меня встретил, объяснялась, очевидно, его «профессиональной деформацией»; но я был не наркоман, а просто человек, любопытный по долгу службы.

— Чем могу быть полезен?

— У вас курят?

— Курите! — Он повернулся на вращающемся стульчике, бережно, аккуратно передвинул кофейный фарфоровый сервиз и протянул мне одно из блюдечек.

— Вы действительно сможете мне помочь. — Я не торопясь закурил сигарету и выпустил дым в сторону кассетофона, единственного реального атрибута медицинского учреждения. — Речь пойдет о вашем пациенте, симпатичном юноше, который лечился у вас два года назад. Говорит ли вам о чем-нибудь имя Павел Безинский?

— Павел Безинский… Безинский. Ах, да… Покер?