Мэтью Кляйн - Афера
Главу армянской банды на севере Калифорнии — его еще называют «хан» — зовут Андре Сустевич. Сустевич — наполовину русский, наполовину армянин, и поэтому к нему хорошо относятся и те, и другие. Он также известен под кличкой Профессор — то ли потому, что защитил кандидатскую диссертацию по экономике в Будапештском университете, то ли потому, что всю жизнь изучал влияние пыток на людей. Думаю, второй вариант ближе к истине.
— Они угрожали тебе? — спрашиваю я Тоби.
Тот отмахивается с улыбкой:
— Кто? Серега Костоправ и Андре Сустевич? Угрожали? Из-за каких-то шестидесяти тысяч долга? Ты чего, пап, с ума сошел? За кого ты их принимаешь? — На случай, если я не заметил сарказма, он тихо объясняет, стиснув зубы: — Естественно, они мне угрожали. Думаю, они собирались заняться мной всерьез. Я вовремя вырвался из города.
— Ты всего в пятидесяти километрах от города. Никуда ты не вырвался.
— Но они и не догадываются, где я.
Остается только качать головой. Я-то своего сына знаю. На следующий день все — включая и тех, кто не знаком с Тоби, — будут в курсе, где он.
— И каков твой план действий? — спрашиваю я.
— План? Я приехал к тебе.
— Это и есть твой план?
— Пап, мне нужна твоя помощь. Ну, пожалуйста.
— Тоби, — вздыхаю я. — У меня нет шестидесяти тысяч долларов.
— А мама говорит, есть.
Селия убеждена, что у меня куча денег на тайных счетах в швейцарских банках, недвижимость во Флориде и еще мифические яхты на Ривьере. Я бы очень хотел хотя бы наполовину соответствовать ее представлениям обо мне. Быть может, если бы Селия пришла ко мне домой и заглянула в санузел с загаженным унитазом, если бы она увидела пульт от телевизора, на котором не хватает кнопки регулировки звука, из-за чего мне приходится смотреть все передачи на одной и той же оглушающей громкости, если бы она постояла рядом часок-другой в прачечной да позаворачивала рубашки с брюками, она бы поняла: у меня ничего нет, я всего лишь честный человек, пытающийся свести концы с концами. Человек, у которого это не получается.
Мне бы очень хотелось, чтобы Селия перестала рассказывать все это Тоби. А то бедняга выделывает не пойми что на натянутом под куполом канате, надеясь на страховочную сеть, которой на самом деле нет.
— Мама бредит. У меня на самом деле нет денег, Тоби.
Есть только один способ избежать смерти от рук русских бандитов. Тоби надо построить в моем гараже машину времени. Тогда он сможет вернуться и отменить ставку у букмекеров, работающих на Андре Сустевича.
Если не учитывать этот маловероятный вариант развития событий, то ему нужно смыться отсюда, да побыстрее.
— Тебе надо где-нибудь спрятаться, — говорю я.
— Где?
— Не знаю. Где-нибудь подальше отсюда.
— Пап, я не могу просто сбежать. Вы-то с мамой все равно никуда не уедете.
Я растроган. Но тут же вспоминаю, как еще десять секунд назад Тоби просил у меня шестьдесят тысяч долларов. Его любовь непостоянна.
— Тоби, если ты останешься здесь, тебя найдут.
— Я тут подумал… Может, ты поговоришь с ним?
— С кем?
— С Андре Сустевичем. С Профессором.
— И что я ему скажу?
— Ну, что я смогу расплатиться.
— А ты сможешь?
Сын смотрит на меня, словно спрашивая: «А ты?»
— Я не особенно хорошо знаю Сустевича, — ухожу я от ответа.
— Зато он тебя знает.
— Вот даже как!
— Он говорил, ты настоящий ас.
— Ты с ним разговаривал?
— Нет, в общем, — быстро отвечает Тоби. — Я просто слышал. Понимаешь, мне нужна твоя помощь.
— Я хочу помочь тебе, Тоби. Но не знаю как.
— Позволь хотя бы пожить у тебя.
— Живи, конечно, — соглашаюсь я.
Интересно, надолго ли он?
Я жду от сына хотя бы какого-нибудь проявления благодарности, но Тоби уже оглядывает зал в поисках официантки.
— Хочешь еще пива? — спрашивает он.
Удивительно, но парень уже успел допить вторую кружку. Не успеваю я ответить, как он ловит взгляд официантки и жестами что-то ей показывает, смахивая в этот момент на брокера чикагской биржи. Через несколько секунд нам уже несут очередную пару кружек.
4
Проснувшись в пять утра, я ощущаю себя Магистром Ларго, величайшим в мире прорицателем, поскольку все мои предсказания сбылись.
Во-первых, Тоби лежит на полу комнаты в спальном мешке и храпит. Во-вторых, чтобы добраться до туалета, мне приходится через него перепрыгивать в кромешной темноте. На душ и бритье у меня уходит минут двадцать. Вернувшись в комнату, я застаю Тоби все в той же позе. На мгновение сын перестает храпеть, и я пугаюсь, уж не умер ли он. Представляю, как я буду объяснять его матери, что Тоби скончался в моей квартире, выпив до того четыре кружки пива и вдоволь наглядевшись на студенток в баре. Но тут он снова начинает храпеть. Облегченно выдохнув, я решаю, что, если с Тоби что-нибудь все же приключится, Селии я расскажу другую историю — мы с сыном были в театре и его сердце не выдержало леденящей душу истории, рассказанной в опере.
До восхода солнца еще полчаса, но мне уже пора на работу. Борьба за право проехать по шоссе стала столь ожесточенной, что теперь походит на гонку вооружений между больными, страдающими постоянными приступами сонливости. Чтобы избежать пробок, жители Калифорнии выезжают из дома пораньше. В итоге и пробки возникают раньше. Тогда людям приходится выезжать еще раньше. Это безумный замкнутый круг, которому не видно конца и края. Пусть ООН примет какую-нибудь резолюцию, или пусть Джимми Картер введет миротворческие силы, чтобы остановить это сумасшествие, иначе всем жителям штата скоро придется вставать в два часа ночи.
Я на ощупь пробираюсь на кухню. Шарю по холодильнику в поисках листка бумаги. Найдя его, быстро пишу: «Тоби, я вернусь в шесть. Папа».
Я тихо выхожу из квартиры. Дверь не запираю, чтобы не шуметь. Звон ключей, скрежет замка, скрип дверных ручек — все это может разбудить Тоби. Я оставляю квартиру открытой для любого, кто захочет зайти, хотя там спит мой сын.
В Саннивэйле день начинается с чашки кофе и пончика в кондитерской рядом с работой. Просидев какое-то время за газетой, я вытираю пальцы салфеткой. Оставляю четвертак на чай. Надеюсь, чаевые схожи с кармой и в итоге ко мне вернутся.
На работе я оказываюсь незадолго до шести. Я отпираю дверь и оставляю ее открытой, чтобы пары растворителей выветрились до прихода Имельды. Затем переворачиваю табличку — «Заходите, ОТКРЫТО» — и встаю за прилавок.
Имельда появляется в десять, когда утренняя суматоха заканчивается. На ней желтое платье в цветочек, только подчеркивающее растительность на лице.
— Здравствуй, любовь моя, — машет она своей огромной рукой.
— Доброе утро, Имельда, — здороваюсь я. — Что-то ты сегодня подозрительно веселая.
— Правда? — краснеет она. — У меня, наверное, все на лице написано?
— Это точно.
Я ни о чем не спрашиваю, но она все равно объясняет:
— Я влюбилась.
Я не горю желанием продолжать этот разговор. Сексуальная жизнь Имельды, равно как и ее пол — ее личное дело.
— Понятно.
— Потрясающий мужчина, — не останавливается она. — Танцор.
Пытаюсь представить Имельду в постели с артистом русского балета.
— Вернее, стриптизер, — уточняет она.
Теперь любовник Имельды оказывается в моем воображении чернокожим усатым дядькой в обтягивающем трико.
— Мы познакомились во время забега. Представляешь, я пробежала километров восемь.
— Я многого о тебе не знаю, Имельда, — отвечаю я, надеясь и дальше оставаться в неведении.
К счастью, в этот момент звонит телефон. В химчистке это происходит нечасто. У клиентов мало поводов нам звонить. Не станут же они набирать наш номер, чтобы спросить: «А рубашки вы чистите?»
Имельда ставит телефон на прилавок. Берет трубку, кажущуюся в ее руке мелкой безделушкой, прикладывает к уху и игриво произносит:
— Ал-ло.
На том конце провода ей что-то говорят.
— Да, он здесь, — отвечает Имельда невидимому собеседнику. — Это тебя, — протягивает она трубку мне. Лицо у нее мертвенно-бледное.
— Я слушаю, — говорю я.
— Господин Ларго? — уточняет женский голос в трубке.
— Да, — отвечаю я, чуя недоброе. — Чем обязан?
— Господин Ларго, вас беспокоят из отделения неотложной помощи стэнфордской больницы. К нам поступил ваш сын Тоби. Вы не могли бы подъехать?
* * *Я вылетаю на шоссе N 85, затем сворачиваю на трассу N 101. На въезде в Пало-Альто знаки ограничения скорости кажутся скромными пожеланиями. Город я проскакиваю по Литтон-стрит, чтобы не сбить одного из финансистов, которые в это время года снуют здесь туда-сюда, перебегая дороги где угодно, как белки, у которых только орехи на уме.
