Гюннар Столесен - Навеки твой
Венке занималась Роаром, а не мной. Но вот она появилась в зеркале и стала разглядывать мои раны.
– Что произошло? – спросила она.
– У них было численное превосходство. Но я очень надеюсь, что им сейчас хуже, чем мне. – И я улыбнулся, а она сказала то, что было неоспоримой истиной:
– Не улыбайся. У тебя трещина на губе. Пойдем.
Она взяла меня за руку и повела в ванную. Казалось, мы вошли в само солнце. Яркий белый свет бил в глаза и слепил. Ванная комната была маленькая, белая и блестящая. Длинная лампа дневного света на потолке была слишком сильной для такого помещения. При этом освещении совершенно невозможно что-либо утаить. Наверное, у Венке была очень красивая кожа, если она выдерживала подобное испытание.
Венке наполнила водой широкую белую раковину, окунула туда голубое махровое полотенце, повернула меня лицом к свету и легкими прикосновениями стала протирать мое лицо. Она делала это так осторожно, будто я был новорожденный. И я почувствовал, как боль проходит, головокружение растворяется и стекает с меня как вода.
– Ну как, легче? – спросила она.
Я взглянул на нее из-под припухших век и кивнул. В ярком освещении глаза ее были совсем синими. Мне казалось, что ее лицо заполняет все пространство, впитывает в себя весь свет и оттого увеличивается. Я различал тонкие сосудики на крыльях ее носа, совсем недавние морщинки на лбу и у глаз. А глаза были синими, такими синими, что я бы не удивился, если бы оттуда вдруг вылетели птицы.
Роар стоял у двери и наблюдал за мной. Он уже успокоился и с энтузиазмом проговорил:
– Мама, ты бы видела, как Варьг их отделал! Они даже стоять не могли. А у Джокера был такой вид, будто он в штаны наложил. Варьг им показал, им всем досталось.
Я посмотрел на мальчика – его глаза сияли.
– Ведь правда, Варьг?
– Да, пожалуй, – отозвался я.
– Ну пошли, – сказала Венке, – я приготовлю вам чего-нибудь поесть.
На этот раз она пригласила меня в гостиную. Это была уютная комната. Ничего необычного, но, когда проведешь в ней несколько минут, чувствуешь, будто прожил здесь всю жизнь. Старинная и добротная мебель, вполне соответствующие своему назначению стулья, стол, за которым можно было есть, не скрючиваясь и не опуская голову ниже колен.
На стенах развешаны старые акварели с горными пейзажами и чрезмерно большой ассортимент вышивок, сделанных, видимо, самой хозяйкой. На стеллажах разместились книги в потрепанных переплетах, со стертыми обложками: детективные романы, книги по уходу за ребенком и о воспитании детей, роман Фолкнера и бестселлер – история женщины из провинции, мемуары известного государственного деятеля (третий том) и футбольный ежегодник. Короче, книги на любой вкус.
На одной из полок стояло несколько фотоальбомов, а рядом фотография в рамке. Семейное фото. Я узнал Венке Андресен – только тогда волосы у нее были длинней. Круглолицый малыш с застывшим взглядом – конечно, Роар. Третьим на фотографии был, наверное, отец Роара – молодой человек с открытым, довольно бесцветным лицом (хотя это могло казаться из-за солнечного освещения), со светлыми волосами, в очках с темной оправой и с располагающей улыбкой. Они с Венке сидели на какой-то стене или ограде, и у нее на коленях был Роар. Лето, все одеты легко и выглядят очень-очень счастливыми.
На остальных полках стояли всякие безделушки: фигурки из камня, раскрашенные еловые шишки, дешевые сувениры и дорогие фарфоровые фигурки зверей. Их было так много, что там вряд ли смогла бы поместиться еще хотя бы спичечная коробка.
В углу комнаты сам с собой разговаривал телевизор. Какой-то персонаж из мультфильма, гримасничая, передвигался взад-вперед. Это было не очень смешно, и я не улыбнулся. Оно и к лучшему: губа моя только что перестала кровоточить. Я опустился в удобное низкое кресло, Роар устроился рядышком и облокотился на мое плечо, а в углу на экране, ничуть не мешая нам, сменялись картинки.
Фильм кончился, и на экране появилась дама, она поинтересовалась, понравился ли нам фильм, и объявила, что мы можем посмотреть его снова послезавтра в 9.05 утра. Этот фильм очень славный, сказала она, кисло-сладко улыбнувшись.
Потом начался урок английского языка – программа, которую повторяли всего пятый раз, так что ее еще можно было считать новой.
– Будешь смотреть? – спросил Роар.
– Нет, спасибо. Выключай.
Роар, как и большинство его сверстников, выполнял такое поручение нехотя, через силу, но все-таки телевизор выключил и, вернувшись, уселся ко мне на подлокотник и о чем-то задумался. Я поглядел на него и спросил:
– О чем ты думаешь?
– Ни о чем, – ответил он, покраснев.
– Совсем ни о чем?
– Я подумал, что ты сильнее моего папы. Он никогда бы не справился с ними…
Вошла Венке, и Роар умолк. Венке принесла поднос с бутербродами и какао. Какао в желтых чашечках, а бутерброды на большом металлическом блюде. Бутерброды были с яйцом и бараньей колбасой, помидорами и огурцами, ветчиной и свеклой, сардинами и томатным соусом и еще с клубничным вареньем. Их было так много, что это можно было считать приглашением еще и к завтраку. Или она ждала гостей?
Мы ели, а Роар тем временем рассказывал, как все началось. Трое подкараулили его недалеко от дома. Джокер был с ними и руководил на расстоянии. Ребята связали Роару руки за спиной, а в рот сунули смятый носовой платок и понесли. Но Роар стал отпихиваться ногами, и тогда они его ударили по лицу и пригрозили, что переломают ему ноги, если он не успокоится. И он уже больше не сопротивлялся.
Наверху у домика они сначала привязали его к дереву и все по очереди пинали и били его. Роар приподнял брючину и показал: вся нога была в синяках. Мать тяжело вздохнула. Я жевал.
Потом компания взялась рассказывать мальчику, что они сделают с его матерью.
– Что они сказали? – побледнела Венке Андресен.
Роар смотрел в сторону, он тоже побледнел.
– Мерзкие свиньи! – Венке изменилась в лице. Она встала и обхватила голову руками. Было видно, как тяжело она дышит. Под тонким белым свитером ее грудь поднималась и опускалась в такт рыданиям. – Что ты на это скажешь, Варьг? – обернулась она ко мне.
Я жевал. Я жевал, и жевал, и жевал. Я мог жевать еще сто лет: почему-то именно этот кусок я никак не мог проглотить. Я встал, пошел в туалет и выплюнул его в унитаз. Потом вернулся в гостиную.
Она сидела в кресле.
– Я их… – сжатыми кулачками Венке стукнула по подлокотникам.
– А этот руководитель молодежи, его как зовут? – спросил я.
– Воге, Гюннар Воге. А что?
– Я с ним поговорю.
– Это бесполезно. Он просто дурак. Он «верит» в этих бандитов и считает, что все зависит от происхождения и окружения. Считает, что нужно думать о тех семьях, где воспитывались ребята и из какой семьи вышел каждый из них. Ну а из каких семей вышли мы сами? Из каких-то особенных?
На мгновение мне представилась другая комната – гостиная, выходящая окнами в темный двор. Мать, сидящая с вязаньем у радиоприемника, отец, всегда одетый в униформу трамвайного кондуктора, с усталым лицом возвращавшийся домой. Я увидел гостиную моего детства с высокими комнатными растениями. Здесь мы собирались по вечерам и слушали радио – позывные и голос, произносящий: «Добрый вечер, говорит Кокс». И еще мелодию, такую знакомую, что и двадцать лет спустя мы могли повторить каждую ноту и стихи, которые мы сочинили на этот мотив и которые будем помнить до самой смерти.
– Разве мы вышли из каких-то особенных семей, Веум? – Слезы готовы были брызнуть из ее затуманенных глаз.
– Что-что?
– Разве мы вышли из очень хороших семей?
– Кто-то да, кто-то нет. А потом, многое зависит и от других факторов, от других вещей.
– И в таком мире мы рожаем своих детей, рожаем их, чтобы они жили в аду, в мире, состоящем из неудачников, лжецов и террористов. Разве это не беда? Неужели невозможно быть счастливой, ну хоть немножко?
Она глядела на меня так, будто я знал, где спрятан камень мудрости. Но я не знал, не видел его и не представлял, где он может быть. Я носил фамилию Веум, мой отец назвал меня Варьг. Он мог бы назвать меня Кокс – ничего бы не изменилось.
Я поглядел по сторонам. Я видел замерший телевизор, книжные полки, сувениры и фотографию счастливого семейства, я смотрел на картинки и вышивки на стенах, на стол с бутербродами и какао, на Роара, молча слушающего наш разговор, и на его мать, которая все плакала и плакала.
Я встал и подошел к окну, пытаясь найти утешение за стеклом. Там было темно, начинался дождь. Далеко внизу, похожие на заплаканные глаза, блестели уличные фонари, доносился неровный, но несмолкающий шум транспорта. И над всем, храня свою собственную мрачную тайну, свое собственное знание о страданиях и счастье человеческой жизни – все вперемешку, – возвышался Людерхорн. Не удивительно, что об этой горе рассказывали, будто именно здесь под Иванов день останавливаются ведьмы на пути к Блоксбергу.
