Валерий Алексеев - Назидательная проза
— Вообще-то это для человека характерно, — сказал Мгасапетов. — Но, с другой стороны, смерть от телесного недуга они вряд ли стали бы предусматривать.
— Ну а несчастный случай? — живо спросил Ахябьев. — Скажем, удар электрическим током? Слава, дорогой, рядом с тобой на стене розетка. Сунь туда пальчик, будь любезен.
Путукнуктин покосился на розетку и не двинулся с места.
— Я запрещаю подобные эксперименты, — сухо сказал Мгасапетов.
— Правильное решение, — одобрил Ахябьев. — В таком случае я выхожу из игры. И если в конце концов пришельцем окажется Роберт Ахябьев, не говорите, что он был слепым орудием в чуждых руках. Он мучился и страдал.
Роберт Аркадьевич встал. Его лицо было светло и бесстрастно. И если бы Мгасапетов обладал хоть малейшим даром предвидения, он тигром бы кинулся на Ахябьева и придушил бы его на время или каким-либо иным способом лишил его возможности действовать. Но Мгасапетов даром предвидения не обладал. Единственное, что его занимало, было расстояние между Ахябьевым и розеткой, за которым он зорко следил.
Однако Роберт Аркадьевич и не собирался приближаться к розетке. Он постоял у своего стола, задумчиво взял в руки настольный вентилятор и вдруг, резко наклонившись, вцепился зубами в электрический провод.
— Роберт! — не своим голосом завопил Мгасапетов и, опрокинув стул, вскочил.
Путукнуктин последовал его примеру с некоторым опозданием, вызванным замешательством.
Но все было уже кончено. С перекушенным проводом в зубах Роберт Аркадьевич выпрямился. Глаза его были полуприкрыты, как будто он с недоумением прислушивался к себе. Гамлет Варапетович схватил его за один локоть, Слава Путукнуктин — за другой. Ахябьев и не думал сопротивляться.
— Все ясно, — сказал он сквозь зубы и медленно опустился на стул.
Мгасапетов схватил один конец провода и потянул в свою сторону, Путукнуктин — другой.
— Кончена карьера, — тихо проговорил Ахябьев и, поведя плечами, освободился от дружеских рук. — Ну что ж, будем действовать сообразно. — Он посмотрел на Мгасапетова, потом на Путукнуктина, грустно улыбнулся. — Спасибо вам, дорогие мои, — сказал он. — Вы сделали все, что могли, но помочь мне теперь вы не в силах.
Мгасапетов и Путукнуктин переглянулись и с опаской посмотрели на оборванные концы провода.
— Двести двадцать вольт, — сказал Ахябьев деловито, — а в отдельные моменты до двухсот пятидесяти. Болевой шок, паралич речевых, слуховых, зрительных центров, прекращение сердечной деятельности — и, как говорится, можно сливать воду.
Гамлет Варапетович и Слава Путукнуктин в ужасе отступили от ахябьевского стола.
— Займите свои места, — ласково сказал им Роберт Аркадьевич, — и давайте почтим память Ахябьева молчанием. Он был неплохим человеком и пал жертвой научного эксперимента.
Мгасапетов и Путукнуктин повиновались. Минуту в триста пятнадцатой комнате стояла жуткая тишина. Потом лицо Славы Путукнуктина мелко задергалось, он уронил свою голову на стол и заплакал навзрыд. Гамлет Варапетович заморгал и, не нашарив в кармане платка, вытер глаза рукавом замшевой куртки.
— Ну что ж, — как ни в чем не бывало, сказал Ахябьев, — приступим к делу. Гамлет, дорогой, пригласи сюда Никодимова.
11В глубокой задумчивости Владимир Иванович Фомин возвращался к себе на третий этаж. Чтобы избежать встречи с сотрудниками института, он отказался от услуг лифта и шел пешком по пустынной парадной лестнице, перекрытия и площадки которой были украшены мозаичными панно, изображающими историю развития статистики от первобытных времен до наших дней. Согласно первоначально утвержденному эскизу художник придал отдельным счетчикам прошлого черты руководящих деятелей и учредителей института. Так, в группе кроманьонцев, присевших у костра и пересчитывавших лапы добытого зверя, можно было без труда узнать тов. Хачаврюжина, а молодой Галуа в белоснежной сорочке, со шпагой у бедра, припавший к трюмо в гениальном экстазе, сильно смахивал на Бориса Борисовича Никодимова.
Трагедия автора этих мозаик заключалась в том, что строительство нового здания института затянулось на несколько лет, состав Ученого совета за эти годы сильно изменился, а роль многих деятелей и учредителей была пересмотрена, и отдельные лица, уже вмонтированные, пришлось просто-напросто вырубать долотом, чтобы на их месте выложить новые. Поскольку художническая мысль не поспевала за административной, некоторые лица так и остались выдолбленными.
Владимир Иванович был удручен. Ему не хватало дальновидности представить себе на этом панно свое изображение, снабженное надписью: «Участник Первого Контакта». Личное будущее представлялось Фомину сложным и противоречивым. Он не видел для себя никаких преимуществ в сложившейся ситуации, ему мерещились выездные комиссии, персональные дела и прочие громоздкие мероприятия. Жизненный опыт европейца подсказывал Фомину, что главные хлопоты еще впереди.
Вдруг чей-то пристальный взгляд вырвал Фомина из состояния тусклой задумчивости. Владимир Иванович почувствовал нечто вроде легкого озноба и приостановился. Снизу навстречу ему поднимался начальник отдела пересчета — Борис Борисович Никодимов. Начальник шел, глядя прямо перед собой, и избежать столкновения было невозможно. Собственно, взгляд Никодимова был устремлен поверх головы Фомина, но впечатление пристальности осталось, и это впечатление было неприятным. На фоне пестрой мозаики и румяного лестничного витража фигура начальника казалась угольно-черной, и выражение лица, естественно, было не разобрать. Но даже от контура его фигуры, от очертаний вскинутой головы веяло недоброжелательностью, недоверием, и это было странно, так как никаких огрехов за Фоминым до сегодняшнего дня не имелось, и как раз сегодня утром у проходной они с Никодимовым довольно приветливо раскланялись, так что и в смысле формальной вежливости совесть Фомина также была чиста.
Однако отступать было некуда, и, оказавшись лицом к лицу с начальником отдела, Владимир Иванович с достоинством кивнул и сделал предупредительный шаг в сторону, чтобы Борис Борисович мог пройти своим путем, не посторонившись. Но Никодимов также сделал вежливый шаг в сторону и даже остановился, пропуская Фомина мимо себя. Здесь, собственно, должно было последовать беглое замечание («Пешком решили прогуляться?» или что-нибудь в этом роде), но не последовало, и Фомин (не проходить же молча!) вынужден был произнести нечто невнятное:
— Вот, Борис Борисович, вниз, так сказать, иду.
Никодимов усмехнулся и ответил в том же неопределенном тоне:
— А я, Владимир Иванович, так сказать, вверх. С вашего позволения.
И впечатление неприязни усилилось настолько, что Фомин счел за благо промолчать. Он еще раз кивнул и, приглаживая редкие жесткие волосы, пошел вниз. Колени у него дрожали. Спиной он чувствовал, что Никодимов стоит на той же ступеньке вполоборота и через плечо смотрит ему вслед. Как смотрит, с усмешкой или без, Фомин судить не мог, но никакие земные блага не заставили бы его оглянуться.
Три года Владимир Иванович любовался своим начальником отдела, тщательно фиксировал в памяти жесты его и манеры, а тихий голос Бориса Борисовича казался ему идеальным для современного руководителя. Причем ответного внимания Фомину не было нужно, оно его обеспокоило бы и отяготило. Поэтому Владимир Иванович старался подмечать типические черты поведения своего начальника исподтишка, без назойливости, и вот теперь, на четвертом году совместной с ним работы, знал о нем больше, чем многие другие, даже те, с кем Никодимов был на «ты».
Борис Борисович был человеком сдержанным и культурным. Местоимение «я» он употреблял только в косвенных падежах, даже если для этого ему приходилось выискивать замысловатые обороты: скажем, вместо «Я не согласен» у Никодимова получалось «Мне представляется это сомнительным» — ну и тому подобное. Но в отличие от Гамлета Мгасапетова Борис Борисович не был помешан на деликатности, и «Мне бы хотелось» у него звучало как «Вы, дорогой мой, обязаны». Эта частность поведения, наверно, не была самой главной, но Владимиру Ивановичу льстила мысль, что на месте Никодимова он держал бы себя точно так же.
Вот почему Фомину было вдвойне неприятно почувствовать на себе неприязнь начальника отдела, неприязнь, которую он определенно ничем еще не успел заслужить. До сегодняшнего дня Фомин был уверен, что Борис Борисович хотя и не держит его на примете, как Роберта Ахябьева, но все же неосознанно на него полагается как на исполнительного, надежного, пусть даже «фонового» работника. Теперь же в этом пришла пора усомниться. «Фоновых» работников не замечают оттого, что в них уверены, но уж никак не оглядывают их с неприязнью. Вообразите, что вы бегло взглянули на стену своей комнаты и вдруг почувствовали к ней сильнейшую неприязнь. Наверно, где-то в подсознании у вас уже бродит мысль содрать с этой стены обои либо заставить ее каким-нибудь шифоньером, а то и вовсе проломить ее и сделать сквозной проход.
