Георгий Лосьев - Вексельное право
Обычная наша рецептура ночных поисков в «нормальных» бандитских «хазах» или в блатных «малинах» здесь явно не годилась: они же стали бандитами только сегодня, только пять часов назад, и привычная тяга бандита в родственное логово тут исключалась. Они не были бандитами, хотя и стали ими, и они даже не знали, где искать пристанище. А поэтому и мы не знали, где искать их…
В тот час, который французы зовут «между волком и собакой», над крышами города вдруг забарабанила стрельба. Барабаны гремели где-то в районе вокзала.
Наконец-то! Волк показал зубы…
Есть в Новосибирске одно интересное, дожившее до наших дней, железнодорожное сооружение: тоннель на Чернышевском спуске. Давно его построили: кажется, еще во времена Гарина-Михайловского. Он – узенький, неудобный, этот тоннель, с пешеходным движением лишь по одной стороне и с грохотом поездов наверху – там проходит пучок подъездных путей к вокзалу. И поныне на стенах тоннеля сохранились пулевые борозды и щербины, та пулевая рябь, которую выбивает наган в бетоне и цементе.
Встают в моей памяти минуты последней встречи угрозыска с Констановым…
Когда мы, подобрав по дороге брошенную подводу, с которой уже была скинута мясная туша (а ее так и не нашли, тушу эту), очутились перед тоннелем и наганы в его пустоте загремели, как обух в железной бочке, чья-то пуля настигла Завьялова. Я не знаю – может, наша, а может, железнодорожных охранников, которые метким выстрелом ссадили Завьялова с вагонного тамбура проходившего наверху товарного поезда. Не знаю. Но когда я вскарабкался на насыпь, Завьялов уже лежал, раскинув руки, и в каждой было по нагану.
В последних лучах солнца силуэтно я увидел Констанова. Он метался по вагонным крышам и бесполезно щелкал револьверами, а за ним гнался, тоже прыгая с крыши на крышу, наш агент Стасик Букаловский, комсомолец. Его звали «сыщик с усиками», и Стасик тоже щелкал пустыми револьверами, а когда и я принял на локоть свой наган, – было уже поздно.
Констанов прыгнул с крыши, сломал ногу, но сумел еще подползти к тормозившему составу и положил свою лохматую голову на рельс…
И все же самое страшное в этой истории было впереди.
Когда все кончилось, начальник заглянул к нам.
– Зайди ко мне, ББ!
В кабинете сказал сумрачно:
– Зря!
– Что зря, Викентий Юзефович?
– Все – зря. В окружной суд пришла телеграмма кассационной коллегии Верховного суда: приговор Констанову, Булгакову, Завьялову отменен. Дело переквалифицировано на 74 статью, как злостное хулиганство, и каждому определили по пяти лет…
Это и было самым страшным. Я даже сказал:
– Значит, убийцы… мы?
А наблюдающий за нашим учреждением народный следователь Танберг изрек:
– Тетка Фемида должна шагать вровень не только с часами. Эта чертова красавица, с мечом и весами, должна себе глазки развязать и не только в формуляры заглядывать, но и в сердце смотреть… Оно же – совсем не простая штука, человеческое сердце. Оно и на баррикады человека ведет, и на преступление…
– Видите ли, – начал было я, – при создании объективно благоприятных условий для субъекта, склонного к преступлению…
Следователь нервно замахал руками:
– Вот-вот. Даже говорить по-людски не можем! «Объективно благоприятные условия для субъекта, склонного…» Ведь вы делаете нужное, хорошее и благородное дело, инспектор. Зачем же вам эта книжно-канцелярская тарабарщина? Речь ведь не о Констанове и Булгакове, а о том московском чинуше из кассационной коллегии, что расстрельное дело промариновал больше месяца и не удосужился хоть пару строчек за казенный счет послать сюда! Заглянуть бы в его собственное, заросшее мхом, черствое, как ржаная корка, поганое сердце! Сами мы из моральных босяков, из хулиганишек «с запросами» сотворили бандитов по всей форме!
Вот я и заканчиваю этот совершенно мемуарный рассказ.
За окном распевает свои песни февральская вьюга, и снег – всюду, как в тот памятный декабрьский день тысяча девятьсот двадцать пятого года.
И хотя на том месте, где стояла старая новониколаевская тюрьма, сейчас вознесся огромный домина речного училища, мне все мерещится пустынный двор домзака и пять трупов, одетых в форму, с пустыми кобурами на боку, и мертвый бородач в тулупе…
ВЕКСЕЛЬНОЕ ПРАВО
С того жаркого июньского дня, когда в нашем городе покончил с собой сверстник моей комсомольской юности Володя Андреев, прошло почти сорок лет…
Сейчас уже и дело «О самоубийстве судебного исполнителя Андреева» сожжено, как «не представляющее архивно-исторического значения», и могилы, в которую мы тогда опустили Володино тело, не существует: «волны жизни» размыли старое городское кладбище и нынче тут – парк.
В полдень шныряют по аллеям на педальных автомобильчиках пятилетние наследники нашего полустолетия и гудят в резиновые груши-сигналы, а вечером приходят на свидания юноши и девушки, сильные, здоровые, красивые и такие непохожие на нашу комсомольскую юность, с ее классовой сторожкостью, молодежным туберкулезом и наганом в подпиджачной кобуре.
Все течет, все меняется.
Я прихожу в бывшую кладбищенскую рощу ежегодно – двадцать второго июня.
В этом дне в памяти моей слились два события – одно грозное и всеобъемлющее для человечества – война.
Второе – крохотное, не замеченное никем, кроме нас, «должностных лиц»: двадцать второго июня тысяча девятьсот двадцать шестого года застрелился Володя Андреев.
Сейчас на том месте, где была могила, все еще стоят березы-близнецы, под которыми мы закопали Володю. Только тогда березки были юными, гибкими и стройными, с нежной бархатистой кожицей, а теперь стали могучими и несокрушимыми, и кора их покрыта глубокими морщинами зрелости.
Я долго смотрю на близнецов, воскрешающих во мне давно минувшее время, смотрю и думаю: вам повезло, березы. Повезло больше, чем нам, людям. Хоть вы и не молоды, но ведь весна у вас – каждый год. А у человека весна бывает только раз в жизни. И я вспоминаю об одной человеческой весне: о весне Володи Андреева, которая оборвалась вместе с летним тополевым пушком в двадцать два года.
Почему это случилось?
Мы, работники угрозыска, хорошо знали Андреева: он часто помогал довершать экономический разгром нэпманов, изловленных на разных жульничествах.
Это был замечательный парень, в шестнадцатилетнем возрасте уже повоевавший добровольцем Красной Армии; честный, прямой и правдивый. Он совершенно не представлял себе какого-либо компромисса. На комсомольских собраниях, когда братва обсуждала чье-нибудь «персональное» дело, Андреев требовал:
– Исключить!.. Я не представляю, как можно быть комсомольцем, носителем идей будущего и в собственной среде терпеть примазавшуюся вонь!..
Это не было рисовкой или пуританством. Нет, Володя действительно не представлял себе, что можно ограничиться выговором за такие штучки, как бытовая связь с нэпманами, обман девушки или жульничество, даже самое размельчайшее.
– Тебе бы волю дать – ты, наверное, всех бы к стенке! – как-то пошутил я с Володей.
Но тот ответил серьезно:
– Зачем же к стенке?.. Пусть живут. Все равно принесут обществу какую-нибудь пользу… Только мне представляется совершенно несовместимым – комсомол и негодяйство!.. Пусть себе негодяй живет… в общей среде, а нам – не надо…
– Но ведь можно перевоспитать человека?
Володя ответил хмуро:
– Наверно, можно и перевоспитать… Но сейчас такое время: нэп нашим людям проверку делает. Как на фронте. А воспитывать будем потом – когда страна твердо встанет на ноги…
– Поэтому всех «спотыкающихся» исключать?
– Да. Нам «хромых» не нужно…
Я чуть не сдружился с Володей Андреевым: оба были заядлыми охотниками. Но дружбе помешал один странный случай, происшедший именно на охоте.
Дело было так. Все охотники знают, что добивать подранка, уже попавшего в твои руки, – дело неприятное. И повелось извечно: особо ценятся среди нашего брата, охотников, «чистые выстрелы», когда битая птица комом летит с неба и стукается оземь уже мертвой…
Но бывают подранки. И их надо добивать. И, конечно, пользоваться ружьем (на суше) в таких случаях – не по-охотничьи…
Делается так: зверя – ножом прикалывают; птицу просто – о пенек или – перышко в сочленение позвонков с головкой.
И каждый охотник это умеет.
А вот Андреев – не смог однажды.
Были мы на охоте вместе. «Сидели» в разных углах большого озера, а вокруг – займище: кочкарник, лабзы, зыбуны… Вдруг – кричит Володя благим матом. Я всполошился: что стряслось?.. Уж не провалился ли в болото? Такое, хотя не часто, но случается…
Путаясь ногами в кочкарнике, я поспешил на помощь… Но оказалось – ничего чрезвычайного: просто надо добить подранка.
Стоит Володя, а у ног его агонизирует крупная утка… бьется, трепещет, а помереть никак не может.
