Жорж Сименон - Мегрэ и Клошар
— В этот момент раздались детские голоса, кто-то кричал, в коридоре поскользнулись.
— Извините, я на минутку отлучусь…
Закрыв за собой дверь, она довольно решительно, хотя и тихо, что-то сказала.
— Прошу прощения. Детям сегодня не нужно было идти в школу, а я обещала погулять с ними.
— Вы узнаете при необходимости отца?
— Надеюсь… Пожалуй, да…
Он вынул из кармана удостоверение личности Тубиба. Судя по дате его выдачи, фотография была сделана лет пять тому назад. Один из тех моментальных снимков, что изготавливают в автоматах, расположенных в крупных магазинах, на вокзалах и даже в Префектуре полиции.
По сему случаю Франсуа Келлер не соизволил ни побриться, ни хоть как-то позаботиться о внешнем виде. Подбородок и щеки украшала борода сантиметра в два-три, которую он, надо полагать, время от времени постригал ножницами. На висках уже появились залысины, взгляд — безразличный, не выражал никаких эмоций.
— Это он?
Она держала документ в немного подрагивавшей руке, и слегка наклонившись, чтобы получше рассмотреть фото. Должно быть, мадам Русселе страдала близорукостью.
— В моей памяти он сохранился не таким, но я почти уверена, что это мой отец…
Она нагнулась ещё ниже.
— Я могла бы сказать определенное, посмотрев в лупу. Подождите. Сейчас найду её.
Оставив удостоверение на одноногом столике, она отлучилась и через несколько минут вернулась с увеличительным стеклом.
— У него над левым глазом был небольшой, но глубокий шрам. Ага! На этом снимке он не очень хорошо виден, но все же, кажется, на месте. Взгляните сами…
Мегрэ также посмотрел на физиономию Келлера через лупу.
— Я хорошо помню об этой ранке потому, что он пострадал тогда из-за меня. Было очень жарко, и вдоль пшеничного поля росло множество маков.
Мне очень хотелось нарвать букетик. Но попасть туда мешала колючая проволока. Помнится, мне тогда было всего восемь лет. Отец взял и раздвинул её, чтобы я могла пробраться к макам. Причем нижнюю струну он придерживал ступней и чуть склонился вперед… Странно, но я преотлично вижу эту сцену, хотя о многом другом позабыла… Нога отца, наверное, соскользнула и проволока с железными колючками внезапно распрямилась, стегнула его по лицу.
Мать очень беспокоилась, как бы не оказался задет глаз. Обильно текла кровь. Пришлось спешно добираться до ближайшей фермы, чтобы промыть там глаз и наложить повязку.
А шрам так и остался.
Рассказывая эту историю, она продолжала с беспокойством рассматривать Мегрэ, и могло даже создаться впечатление, что мадам Русселе как бы оттягивала момент, когда тот изложит ей причину и цель своего визита.
— С ним что-нибудь случилось?
— В эту ночь его ранили и опять в голову, но врачи не считают, что его жизнь в опасности.
— Это произошло в Париже?
— Да. На берегу Сены. Тот или те, кто на него напали, швырнули его затем в воду.
Он не сводил с неё глаз, подстерегая реакцию на сообщение, но она и не пыталась как-то укрыться от его пристального внимания.
— Вам известно, как жил в последнее время ваш отец?
— Не совсем.
— Что вы хотите этим сказать?
— Когда он нас покинул…
— Вам было тринадцать лет, это вы уже говорили. А помните, как это произошло?
— Нет. Просто однажды утром его дома не оказалось, а когда я удивилась этому, маман сказала, что он уехал в длительное путешествие.
— Когда вы узнали, где он находится?
— Спустя несколько месяцев она сообщила мне, что он где-то в Африке, в джунглях, лечит негров.
— Это соответствовало действительности?
— Полагаю, да. Впрочем, позднее люди, встречавшие отца там, рассказывали о нем. Жил он в Габоне, на медпункте в сотнях километров от Либревилля.
— Как долго он там пробыл?
— Во всяком случае несколько лет. Некоторые люди в Мюлузе его почитали чуть ли не как святого. Но другие…
Он ждал. Она пребывала в нерешительности.
— Ну, они называли его сумасбродом, полусумасшедшим…
— А ваша мать?
— Думаю, она смирилась с этим раз и навсегда.
— Сколько ей сейчас лет?
— Пятьдесят четыре. Нет, пятьдесят пять. Теперь-то я знаю, что он оставил ей письмо — она никогда мне его не показывала, — в котором писал, что, вероятно, не вернется и выражал готовность сделать все необходимое, чтобы облегчить ей расторжение брака.
— И она развелась с ним?
— Нет. Маман стойкая католичка.
— Ваш муж в курсе этих событий?
— Разумеется. Мы от него ничего не скрывали.
— Вы не знали, что отец вернулся в Париж?
Она быстро сморгнула и чуть не солгала — Мегрэ был уверен в этом.
— Да и нет. Собственными глазами я его не видела с тех пор. И полной уверенности в том, что он вернулся, ни у меня, ни у маман не было. Тем не менее один знакомый из Мюлуза как-то рассказал ей, что случайно встретил на бульваре Сен-Мишель человека-сандвича, до странности похожего на моего отца. То был её давний друг. Кажется, он добавил, что когда окликнул этого человека по имени: «Франсуа», тот вздрогнул, но затем сделал вид, что не узнал его.
— Ни вашей матери, ни вам лично не пришла в голову мысль обратиться в полицию?
— Зачем? Он сам избрал себе такой путь. Видно, он не был создан, чтобы жить с нами вместе.
— Вы сами не спрашивали себя, что с ним все же могло случиться?
— Мы с мужем не раз говорили на эту тему.
— А с вашей матерью?
— Ей я, естественно, задавала вопросы как до, так и после свадьбы.
— И какова её точка зрения?
— Ее трудно выразить вот так, сразу и в нескольких фразах. Она жалеет его. Я тоже. Хотя порой и задаюсь вопросом, а не более ли он счастлив в том положении, в котором находится сейчас…
Она добавила чуть тише и с некоторым смущением:
— Есть люди, которые не могут приноровиться к той жизни, что мы ведем. Затем маман…
Она поднялась, явно нервничая, подошла к окну, на мгновение выглянула наружу, а потом вновь повернулась лицом к комиссару.
— Я не должна плохо о ней отзываться. У неё тоже есть своя точка зрения на жизнь. Думаю, как и у каждого. Назвать её по характеру властной женщиной, пожалуй, будет чрезмерным, но то, что она хочет, чтобы все вертелось по её желанию, это неоспоримо.
— Вы ладили с матерью после отъезда отца?
— Более или менее. Все же я была счастливы, когда вышла замуж и…
— И избавились от её авторитарности?
— В известной мере…
Она улыбнулась.
— Это не так уж и нетипично, и многие девушки находятся в таком же положении. Маман любит выходить в свет, принимать гостей, встречаться с видными людьми. В Мюлузе именно у неё собирались все те, кто что-либо действительно значил в городе.
— Даже когда она ещё жила с вашим отцом?
— Да, последние два года.
— Почему именно они?
И тут Мегрэ припомнил продолжительный разговор своей супруги с сестрой, и ему стало несколько неловко узнавать тут несколько более, чем смогла это сделать она.
— А все потому, что маман получила наследство от тетушки. До этого мы жили довольно умеренно, в скромном домике. И он даже не был в роскошном квартале города, а клиентуру отца составляли в основном рабочие. Никто такого богатства и не ожидал. Потом мы сразу же переехали. Маман купила особняк возле собора, и она отнюдь не возражала, что над порталом теперь красовался резной герб.
— Вы знали семью вашего отца?
— Нет. Лишь несколько раз видела его брата до того, как он погиб на войне, если не ошибаюсь, в Сирии, во всяком случае не во Франции.
— А его отец? Мать?
Опять послышались детские голоса, но на сей раз мадам Русселе даже не обратила на него внимания.
— Его мать умерла от рака, когда отцу было пятнадцать лет. А отец был мелким предпринимателем по плотницкой и столярной части. Как говорила маман, он держал что-то около десятка рабочих. В одно прекрасное утро, когда отец ещё учился в университете, обнаружили, что он повесился в своей мастерской, а потом выяснилось, что он был на краю банкротства.
— Но ваш отец, тем не менее, смог завершить учебу?
— Работая у аптекаря.
— Каким он был?
— Очень мягким и добрым. Понимаю, что это не тот ответ, который отвечает на ваш вопрос, но именно такое, в основном, впечатление осталось у меня от отца. Очень ласковый и немного печальный.
— Ссорился ли он с вашей матерью?
— Никогда не слышала, чтобы он повышал голос. Правда, если он не принимал больных в кабинете. то основную часть оставшегося времени тратил на то, чтобы посещать их на дому. Помню, как маман упрекала отца в том, что тот совершенно не заботится о своей внешности, постоянно носит один и тот же невыглаженный костюм, порой по три дня не бреется. А я говорила ему, что он колется своей бородой, когда обнимает меня.
— Мне кажется, вы ничего не знали об его отношениях с коллегами?
