Фотография с прицелом (сборник) - Пронин Виктор Алексеевич
Ну вот, отвлекся Автор, постоял у окна и снова за работу.
Набирайся мужества, Анфертьев. Самое тяжелое впереди. Самое тяжелое всегда впереди.
Можно было бы подробно рассказать о следствии, многочисленных допросах, свидетельских показаниях, но все это нетрудно представить по предыдущим описаниям, и вряд ли стоит возвращаться к тому, что уже известно читателю. А вот очная ставка нужна, поскольку она имеет важное значение для дальнейших событий.
Что, Анфертьев, готов посмотреть в глаза Борису Борисовичу Квардакову? Очень хорошо. Вот повестка, пожалуйста, к девяти утра будь добр явиться в кабинет Следователя. Пройди сквозь холодное утро, по мерзлым листьям, по булыжникам, покрытым изморозью, скользни взглядом по белому коту с желтыми глазами, по жирным голубям, роющимся в объедках, оглянись на одинокого бегуна, наматывающего спозаранку круги по школьному стадиону, помаши рукой Таньке, приникшей к железной решетке детского сада, подними воротничок плаща, сунь руки в карманы и шагай, не оглядываясь. Кто знает, будут ли у тебя в жизни еще столь радостные впечатления, кто знает? Во всяком случае, Автор еще не решил, как с тобой поступить, поэтому кое-что и от тебя зависит. Деньги пусть пока полежат в той каморке, вряд ли кому придет в голову мысль перебрать тысячи папок, так что можешь не беспокоиться. Там они могут пролежать и год, и два, и пять, пока не решит Зинаида Аркадьевна сдать весь этот хлам в макулатуру, чтобы купить Дюма или Дрюона. Если талон на книгу дается за двадцать килограммов макулатуры, то за бухгалтерский архив вполне можно приобрести полное собрание сочинений и того и другого. А сдав папку с целлофановым мешком, наполненным разноцветными тугими пачками в банковской упаковке, можно даже попытаться купить пару детективов Автора, но для этого нужно слишком уж невероятное везение. Оставим это, хотя Автор не прочь пощекотать собственное самолюбие рассуждениями на столь приятную тему…
– Входите, Анфертьев, – сказал Следователь, поднимаясь из-за стола. Был он высок, худ, в глубоко посаженных глазах таилось смущение человека, вынужденного задавать людям неприличные вопросы, подозревать их по долгу службы, уличать в непристойностях.
– Здравствуйте, – Вадим Кузьмич остановился у двери, не зная, как ему быть дальше.
– Раздевайтесь, разговор у нас достаточно долгий, – Следователь еле заметно улыбнулся.
Анфертьев повесил плащ, пригладил волосы перед маленьким зеркалом, приколоченным к боковой стенке шкафа, сел на предложенный стул.
– Прежде чем провести очную ставку с Квардаковым, я хотел задать вам несколько вопросов. Это даже не вопросы… Просто хочу поделиться сомнениями, – Следователь прошелся по кабинету. – Совершенно невероятное нагромождение улик, понимаете? Дикое нагромождение. Краска, Ключ, напильники, опилки… Для того чтобы задержать человека и предъявить ему обвинение, вполне хватило бы любой из этих улик. Одной. А тут все они вместе, все на поверхности, прямо в кабинете у Квардакова, на нем самом. Если он не круглый дурак, то должен был знать, что будут следствие, обыски, допросы… А если он круглый дурак, то где деньги? Что я хочу сказать… Подготовка проведена очень плохо. Грязно. Безграмотно. А все остальное – блестяще. Такое ощущение, что это делали два разных человека. Что вы об этом думаете, Вадим Кузьмич?
Анфертьев оказался в сложном положении. Он готов был отвечать на прямые, самые жестокие вопросы, но у него ни о чем не спрашивали, его просили поделиться соображениями, и он почувствовал подвох.
– Мне трудно об этом говорить, – начал Анфертьев, но Следователь перебил его:
– Почему?
– Вы знаете гораздо больше меня…
– Ничуть! – воскликнул Следователь. – Мои знания никак не связаны, они рассыпаются в руках, понимаете?
– Вы говорите о подготовке к ограблению… Мне об этом ничего не известно. Грамотно ли она проделана, проделана ли… Вы сказали, что все сделали два человека…
– Как бы два! – в горячности воскликнул Следователь. – Как бы два! А сколько на самом деле… Я этого не знаю.
– Вы говорите, что вина Квардакова доказана?
– Да!
– Мне трудно в это поверить, – осторожно начал Анфертьев. – Очевидно, доказательства имеют значение для суда, я же позволю себе… не поверить. У меня хорошие отношения с Борисом Борисовичем, и я…
– Другими словами, вы сомневаетесь в его вине? Вы что-то знаете? Скажите, помогите следствию… Уж если вы цените свои отношения с Квардаковым, то вы не можете безразлично относиться к его судьбе, вы должны ему помочь, верно?
Такого поворота в разговоре Анфертьев не ожидал. Он помолчал, глядя в пол, перекинув ногу на ногу, исподлобья посмотрел на Следователя:
– А как отнесся к вашим доказательствам сам Борис Борисович?
– У меня такое ощущение, что он все время думает о другом. Мои вопросы словно отрывают его от более важных мыслей… Он как-то спросил меня, допрашивал ли я вас… Потом поинтересовался показаниями Луниной, вашего кассира… Мне кажется, что он не всерьез относится к тому положению, в котором оказался. Как если бы слишком затянулась неудачная шутка, и вот-вот все прояснится и станет на свои места.
Ввели Квардакова.
Борис Борисович был все в том же своем мохнатом пиджаке, но теперь ворс совсем погас, свалялся комьями. Однако вошел он легко, увидев Анфертьева, быстро шагнул к нему и, двумя руками сжав ладонь Вадима Кузьмича, пытливо посмотрел в глаза, словно хотел спросить о чем-то, но так и не спросил. Анфертьев отметил про себя, что Борис Борисович похудел, черты лица его обострились, глаза стали еще ближе друг к другу, сделались меньше, и в них появилась смятенность. Квардаков сел на приготовленный для него стул, уставился в стену прямо перед собой, ожидая вопросов.
– Вадим Кузьмич Анфертьев – единственный человек, который не верит в вашу виновность, – бесстрастно произнес Следователь.
– Да? – живо обернулся Квардаков и посмотрел на Анфертьева с некоторой подозрительностью. – Это правда, Вадим? Но почему ты не веришь очевидному?
– Что очевидно, Борис Борисович? – с чувством произнес Анфертьев и вдруг осознал, что вот эти его слова, произнесенные так сочувствующе, едва ли не самое подлое из всего, что он сделал. Он мысленно усмехнулся своему падению, но не возникло в нем ни раскаяния, ни сожаления. Он начинал привыкать к этому нервному типу с бледным лицом и хорошим галстуком. Хотя прошло больше месяца после происшествия в заводоуправлении, Анфертьев не торопился брать деньги из папки. Но все чаще ловил себя на мысли, что и затягивать с этим делом не следует. Ему стали видеться кошмары, от которых он просыпался, вцепившись пальцами в подушку, – какие-то люди очищали архив, выбрасывали в окно пыльные папки, грузили в грязные машины, вывозили на городскую свалку и там сжигали их. А грузчики были неестественно веселы, они не знали, что ворочается в толстой папке, отчего из-под ее картонок просачивается такой тяжелый стелющийся дым – желтый, зеленый, фиолетовый. Струи его свивались, заворачивались в спирали и походили на галактики, которые Анфертьев видел когда-то в школьном учебнике по астрономии. И эти зеленые, красные, синие вселенные вертелись у него перед глазами, как шутихи в праздничном небе, сталкивались, кружились, возникали и гасли звезды, и миллиарды лет со свистом проносились мимо него, и миры корчились в денежном дыму, рождаясь и умирая в тяжелом воздухе городской свалки… – А что очевидно, Борис Борисович? – с чувством произнес Анфертьев, протянул руки к Квардакову, даже пальцами своими пытаясь послать волны сочувствия и скорби.
– Но столько улик, Вадим! Откуда они?
– Для меня их не существует! – и ответил, и уклонился от ответа Анфертьев.
– Почему? Почему ты им не веришь, если уже я начинаю принимать их, если мне они уже кажутся убедительными?
– Я видел вас все обеденное время. До последней минуты. Мы с вами договаривались ехать в театр. Может быть, для кого-то, – он покосился в сторону Следователя, – эти напильнички имеют значение, но я знаю совершенно твердо – у вас не было времени совершить все это.
