Откровение в Галисии - Долорес Редондо
— Он все-таки принял предложение, — прошептал писатель. К горлу вдруг подкатила тошнота.
— Полагаю, у него не было выбора. Ведь отец не кривил душой, говоря об остальных своих сыновьях. Даже если твой муж сомневался, смерть Франа все усложнила. Правда, похоже, Альваро загнали в тупик. Но даже если и так, получилось ровным счетом наоборот: настоящая его жизнь была в Мадриде, а другая, тайная, — здесь.
— Но почему, Лукас? В твоем рассказе Альваро выглядит героем: отвергнутый сын, решивший жить как хочет, отказавшийся от состояния ради любимого человека… Но почему он ничего мне не рассказал? Почему скрывал мое существование от родных после смерти отца? Чтобы пощадить чувства матери и брата? Я тебя умоляю, на дворе двадцать первый век! Неужели мое появление через три года при столь трагичных обстоятельствах стало для них менее травматичным?
Священник грустно смотрел на писателя. Было ясно, что он отдал бы что угодно, чтобы дать ответ на этот вопрос.
Ортигоса обреченно вздохнул. Вино ударило ему в голову и несколько притупило эмоции, которые обычно ослепляли и мешали мыслить логично.
— Мать Альваро сказала, что старый маркиз выбрал его из-за врожденной склонности к жесткости и уверенности, что старший сын пойдет на все, чтобы защитить семью. Она даже добавила, что он уже поступал так раньше. Отец моего мужа выразился почти так же: что тот пойдет на все ради близких. Почему родители Альваро так в этом уверены, Лукас? Старуха сказала, что они не ошиблись с выбором. Что это значит? Какая черта характера побудила старого маркиза назначить преемником именно старшего сына, невзирая на его неповиновение?
Священник упрямо замотал головой:
— Мануэль, не обращай внимания на эти слова, они ничего не значат. Старуха так сказала, чтобы тебя задеть.
Писатель был в этом уверен. Как и в том, что маркиза говорила правду.
Сзади тихо подошел Даниэль.
— На сегодня мы закончили. Работники уже уходят, завтра мы примемся за дело очень рано. — Он заметил пустые бутылки на столе и добавил: — Могу оставить ключ, чтобы вы еще посидели здесь какое-то время. Но будет лучше, если я развезу вас по домам.
— Пожалуй, стоит согласиться. — Мануэль с трудом поднялся на ноги и улыбнулся Лукасу и Кофейку, который зевнул, встряхнулся и потянулся.
Феизм[28]
Яркий утренний свет проникал даже сквозь закрытые веки, и Мануэль пожалел, что с вечера не закрыл деревянные ставни. Но утро оказалось пасмурным, а в стекла стучал дождь. Солнце робко выглядывало из-за облаков, чтобы осветить, словно лучом прожектора, то дерево, то здание, будто декорации в экспериментальном театре.
Ортигоса не мог понять, который час, хотя предполагал, что еще рано. Очередное утро очередного дня. Писатель вдруг осознал, что система измерения времени для него изменилась, словно он пользовался календарем, где все страницы пустые. Растерянность и ощущение беспомощности, охватившие Мануэля поначалу, сменились спокойствием, готовностью принять судьбу и пониманием, что теперь ничто не имеет значения. Уйдя из жизни, Альваро стер различия между одним днем и другим. Смирившись с этим, Ортигоса ощутил умиротворение, признал, что в его жизни появилась пустота, и впустил ее, чтобы уберечь свою душу и не позволить ей развалиться на куски.
Стук капель и мирное сопение собаки успокаивали. Кофеёк прижался к ноге писателя, и тот чувствовал, как мерно вздымается грудь песика. Мануэль приподнялся на локтях и с удивлением обнаружил, что ставни — не единственное его упущение. Он лежал прямо поверх смятого покрывала и полностью одетый. Ортигоса потянулся и погладил собаку.
— Спасибо, что довел меня до дома, дружок.
Кофеёк приоткрыл глаза и взглянул на хозяина, затем зевнул.
— Это был ты, не иначе, потому что я ничего не помню.
Вместо ответа пес спрыгнул с кровати, направился к двери и сел около нее, намекая, что не прочь отправиться на прогулку. Лежащий на тумбочке мобильник громко завибрировал. Писатель снял трубку и услышал не терпящий возражений тон Ногейры.
— Я скоро буду в отеле. Спускайтесь, у нас много дел.
Мануэль молча отнял телефон от уха и посмотрел на экран: на часах было девять утра. Он озадаченно взглянул на терпеливо ждущего у двери пса, затем снова на сотовый.
— Я не помню, чтобы мы договаривались…
— А мы и не договаривались. Есть новости.
Ортигоса изучил свое отражение в зеркале. Нужно принять душ, побриться и переодеться.
— Слушайте, Ногейра, я немного задержусь. Хозяин отеля держит кур, попросите его приготовить яичницу с колбасой. И пусть запишет на мой счет.
Лейтенант не стал возражать.
— Ладно, только не копайтесь.
Писатель снова взглянул на Кофейка, который не отходил от своего поста, и добавил, пока гвардеец не успел повесить трубку:
— Собаке нужно на улицу. Выходите из машины и откройте дверь бара, пес сам найдет дорогу.
Мануэль отключился, пока Ногейра не успел начать протестовать, улыбнулся и выпустил пса из номера.
* * *
Лейтенант сидел у окна, не торопясь потягивал кофе и ел кекс. Стоящая рядом тарелка со следами жира свидетельствовала о том, что гвардеец последовал совету Ортигосы. Мануэль не стал завтракать, быстро выпил кофе и, выходя из отеля, улыбнулся, увидев, что Ногейра взял нетронутое печенье, которое подали вместе с напитком. Писатель поднял глаза к небу, дожидаясь, пока лейтенант зажжет неизменную сигарету, и, наслаждаясь мерным ритмом дождя, вспомнил, как рассматривал вчера вечером россыпь звезд, обещавших ясный день.
— Поедем на моей машине, — сказал гвардеец.
Ортигоса бросил косой взгляд на Ногейру — совсем как Кофеёк — и подумал о том, что предпочел бы свой «БМВ», чтобы иметь возможность сбежать, если понадобится. Но тут же вспомнил, что автомобиль остался на винодельне. Вчера они с Лукасом выпили две бутылки, и Даниэль отвез их по домам, пообещав, что утром попросит кого-то из работников пригнать их машины.
— А как же Кофеёк?
— Я постелил на сиденье одеяло, — ответил лейтенант, отводя глаза и делая вид, будто не замечает удивленного взгляда писателя.
Мануэль взял на руки собаку и сел в машину. Мужчины молчали, пока не выехали на шоссе.
— Не просветите, куда мы направляемся в такой час? Сдается мне, что бордели пока еще закрыты.
Гвардеец бросил на него недобрый взгляд, и на секунду Ортигоса
