Леонид Костомаров - Десять кругов ада
Шакалов в очередной раз нашел у меня главы рукописи. Долго матерился, крутил-вертел их в руках; читать ленился, а что делать - не знал; плюнул, бросил на пол, бес, потоптал и ушел.
А мог бы утащить, сжечь, спрятать, выбросить, приобщить к делу, унести домой, сходить с бумажками моими в туалет... да мало ли что можно сделать с беззащитными рукописями...
НЕБО. ВОРОН
Они ж не горят, уважаемый писатель!
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Еще как горят, еще как... Все горит. Есть такое стихотворение у Пушкина, впрочем, что я вам это говорю... это я для будущих читателей, если рукопись выживет и увидит свет...
Стихотворение вы все, конечно, знаете, "К***" называется, и посвящено Анне Керн, и оно, представьте, могло не дойти до нас, сгинуть. Так вот...
НЕБО. ВОРОН
Так вот, к вашему сведению, такой случай действительно был, и мне он более известен в силу понятных, метафизических моих способностей и моих частых встреч с самим поэтом. Я все это видел.
...Девица Анна Керн прогуливалась с поэтом Пушкиным и своим братом, Александром Полторацким, затем брат неосмотрительно оставил их вдвоем...
Они гуляли по саду: он много и восторженно говорил и с жаром посматривал на девицу...
Результатом прогулки на следующий день стало стихотворное произведение, которое теперь знают миллионы людей...
И оно действительно могло погибнуть.
На другой день красавица Керн должна была срочно вы-ехать в Ригу вместе с сестрой Анной Николаевной Вульф. Пушкин пришел к ним рано утром и принес сестрам свежую главу из "Евгения Онегина", а вместе с ней некое стихотворение. Оно было свернуто вчетверо, так что она еле нашла его в неразрезанных листках второй главы.
...Так вот, когда Керн собралась спрятать в шкатулку листок бумаги с текстом, Пушкин неожиданно судорожно выхватил его и попытался уничтожить. И девушке стоило многих трудов выпросить подаренный текст, и с большой неохотой и подозрительностью он его отдал.
И неизвестно, что бы произошло с листочком, если бы она не сохранила этот поэтический шедевр для "благодарных потомков".
Горят рукописи.
Следите, кстати, за вашими рукописями, уважаемый "Достоевский".
Пройдет еще немного лет, и ваш роман, который вы тут скрупулезно пишете, будет выкраден. Скажу даже точно: апрель 1989 года, город Москва, автомобиль "Жигули" восьмой модели, заднее сиденье. Вижу человека, берущего его оттуда, он вас давно и хорошо знает.
Следы романа затеряются, и надолго.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Кинга не знаю, но чем, чем это кончится?!
НЕБО. ВОРОН
Ну, это отдельная история, для другого романа. А нам с вами уж надо довести героев вашей летописи до того финала, что предписала им судьба. Вы готовы к работе? Давайте же, это единственная ваша возможность спастись здесь от безумия и создать сказание.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Да, я знаю и использую ее. Мне иногда кажется, что на меня давит огромный тысячетонный пресс...
И нельзя вздохнуть... и ничто не может мне помочь стряхнуть это сплющивающее страшное ощущение несвободы.
Оно со мной каждую секунду, каждый миллиметр земли, по которой иду сейчас, вопит мне - ты несвободен, ты - пленник... И дабы заглушить вопль, я должен писать, править, размышлять на бумаге. Это и спасает мне жизнь. Погружаясь в рукопись, я словно ныряю в чистый омут: ничего не слышу и не вижу, забываю трагедию своего плена, он становится фактом литературы, но не реальной жизни, сознание так и воспринимает его, и становится несравнимо легче; обманываю себя и спасаюсь...
У каждого здесь, в Зоне, свой способ выживания. Наркотики, работа, мечты, карты - есть целый перечень утех и деяний, дающих возможность уйти от действительности.
Мой способ - не из худших, да и какая разница - худший он или лучший, главное - он делает жизнь вокруг для меня фантасмагорией, ирреальностью, видением. И это помогает сохранить себя, не отупеть, не стать зверем, не пасть в грязь.
Я - голый нерв... как голый провод высокого напряжения. Опасен - не трожь грязными лапами, могу испепелить. Если замкнет - сам могу сгореть.
Но во мне полыхает и летит могучая энергия, которая способна работать на созидание в будущем мире свободы и зажечь кому-то путеводный свет во мраке зла. Я верю, что способен подняться после стольких лет зоны; я посажу свое дерево, воспитаю сына и напишу эту книгу...
НЕБО. ВОРОН
И спасет его эта духовная работа...
"Борись и, умирая - борись!" - сказал ослепший в тайге эвенк Улукиткан и вышел к людям за сотни верст... Это и мое сказание любой живой душе...
А "Достоевский" выйдет из этой проклятой Зоны и останется живым. А это очень много... Это сотни верст пути во тьме...
ЗОНА. БАНЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
После ПКТ обязательная баня, этот ритуал неведомо кем заведен в колониях. Выход Воронцова как раз совпал с банным днем, и он отправился со своим отрядом попариться и смыть грязь изолятора.
Разделись... Для вновь прибывших в Зону баня становилась картинной галереей, они долго ходили по ней с разинутыми ртами. Чего только не выколото на телах зэков! У одного карты, скрещенные кости, нож, бутылка с рюмкой и шприц, а ниже предостережение: "Вот что нас губит!" У воров - орлы, тигры, львы и прочий зверинец. Купола церквей и кресты, причем столько куполов, сколько у хозяина наколки было ходок в тюрьму. Бабы и русалки, крейсера и ракеты, олени и змеи, красные вожди с рогами и клыками. Кинжалы, погоны с черепами вместо звездочек, карикатуры на кровожадных ментов в зверином обличье... У Крохи во всю грудь выколота "Сикстинская мадонна" Рафаэля, на ягодицах два черта с лопатами. Только Кроха пойдет, они шустро начинают кидать ему уголь промеж ягодиц. Во всю спину наколка паспортухи, а на нем надпись: "Бог создал вора, а черт прокурора".
У Квазимоды на спине искусно выколот разноцветной тушью храм Василия Блаженного. Кроха давно ревновал эту красивую наколку и опять подвалил к Воронцову поглазеть.
- А хто это был, Василий Блаженный? Это не наш отрядный... Медведев? Он ведь тоже Василий, и Блаженный...
- Ты что, сдурел! - расхохотался всезнающий бич Гамлет. - Этот храм построил сам Иван Грозный и где-то зарыл под ним свою знаменитую библиотеку. А Василий Блаженный был юродивый... бомж, по нынешним понятиям, вроде меня. Ходил босой и раздетый всю зиму с огромным крестом на шее и резал правду-матку царям в лицо. Обладал даром молитвенного прозрения и причислен к лику святых.
- Не загибай, бичара стал святым... Может, и ты метишь туда же? - заржал Кроха.
- Как выйдет, мне-то не потянуть... А вот мастерам, кто воздвиг такую лепоту, храм этот, выкололи глаза, чтобы еще краше где не возвели...
- Айда в парную! - вдруг встрял в разговор сам Кваз.
В парной тоже определенный порядок, на верхней полке воры - шушера на нижних. Все как в государстве СССР. Клюнь ближнего, обхезай нижнего. Маленький срез общества. Зная, как Батя парится, многие заранее ретировались, чтобы не спариться. Он поддал кипяточку на раскаленные камни и залез на самый верх с шайкой и веником.
- А ну, Сынка, отхлещи-ка меня за все грехи... - И лег животом на полку.
Лебедушкин от души нахлестал его веником.
- Переворачивайся, Батя. - Огромный двуглавый орел на груди Воронцова напомнил ему недавнее событие. - А ты знаешь, Бать, американца-то мы изукрасили всего.
- Как изукрасили?
- На груди выкололи ему ихнего одноглавого орла-курицу, в когтях держит надпись: "Век свободы не видать!" По-русски и по-аглицки накололи. На спине он попросил выколоть Ленина. Классно получился Ильич, дюже похож.
- Вот чудики, а зачем это ему?
- Каким-то нерусским словом назвал - шарм. А я думаю, что хочет опосля смерти шкуру свою загнать в музей, они дюже мудреные, мериканцы... во всем выгоду ищут. А вот еще один Ленин! Эй, Кроха, затвори дверь, пар упустишь! Крохалев умостился на нижней полке, подслеповато хлопая глазками. - Чей-то твоя "Аврора", товарищ Ленин, пушку повесила... - не унимался Лебедушкин и заржал, как жеребец.
Крохалев глянул вниз и пробурчал:
- На таком харче шибко не постреляешь... а вот раньше... марьяны разбегались в ужастях...
И понесло шута горохового... И понесло по городам и весям, по кабакам и малинам... Послушай его, так знаменитый Дон Жуан покажется неразумным котенком на мартовской крыше.
- Не гони порожняк! - вдруг жестко оборвал его Кваз. - Не все бабы такие... средь них и матери бывают. Пшел вон...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Квазимода даже заснуть не мог первую ночь после "помещения камерного типа", так до утра и проходил вокруг барака. Бодрил еще зимний морозец, но уже явственно пахло зарождающимся вместе с весной новым миром, и в новизне этой впервые коснулась его души великая правда созидания жизни, ради которой стоило бороться и страдать.
И впервые зэк Квазимода постиг знакомое каждому вольному человеку чувство, но позабытое напрочь им: весеннюю сладость жизни, что сулит перемены...
У него-то годами неволи перемен этих не было, потому и весны были похожи на осени и зимы. Иногда что-то шевелилось в душе, какие-то смутные грезы детства и юности: первые проталины, игра с мальчишками в лапту, ощущение постоянного голода... ели дикий лук, побеги крапивы, купыри... Это все было как в другой судьбе, на другой планете...
