Камилла Лэкберг - Железный крест
Это известие еще больнее царапнуло сердце. Оказывается, надежда и в самом деле была, и она была не пустой. Только теперь уже поздно…
Челль остановился у окна. Он внезапно посмотрел на себя и свою жизнь теми же ничего не прощающими глазами, какими смотрел на отца. И это его испугало. Конечно, его предательство по отношению к семье было не таким ужасным в глазах общества, как отцовское, — он не совершал преступлений, не сидел по тюрьмам. Оставил семью… Что ж, теперь многие так делают. Но стало ли предательство от этого менее тяжким? Вряд ли… Он бросил Карину и Пера, как мешок с ненужным барахлом на обочине дороги. И Беату он тоже предает. Он предавал ее еще до того, как они поженились. Он, собственно, никогда ее не любил. Она ему даже и не нравилась. А Карину он любил и до сих пор помнит, как она сидела тогда на диване, в желтом платье и с желтой лентой в волосах. Он предает и Магду, и Луке, потому что никогда больше не испытал той всепоглощающей бурной радости, как тогда, когда впервые увидел крошечного Пера на руках у Карины. И никакими усилиями он не мог вызывать в себе ту же любовь к своим детям от Беаты. Он предал всех своих детей.
Челль налил чашку кофе и заметил, что у него дрожат руки. Кофе остыл, он поморщился, но все же заставил себя выпить чашку одним глотком.
— Вам почта.
— Спасибо. — Он кивком поблагодарил курьера, принял пачку писем, адресованных ему лично, и начал рассеянно просматривать.
Какие-то рекламы, счета… письмо. Челль вздрогнул, потому что сразу узнал почерк. Сел, заставил себя успокоиться. Письмо отправлено в редакцию, на его имя. Старческий витиеватый почерк.
Челль долго сидел и не мог заставить себя вскрыть конверт.
Наконец он решился. Три листа, плотно исписанных от руки. Ему понадобилось несколько минут, чтобы разобрать почерк. Прочитав письмо, он положил его на стол. И снова, теперь уже, наверное, в последний раз, ощутил в руке тепло отцовской ладони.
Надел куртку и взял ключи от машины. Письмо аккуратно сложил и опустил в карман куртки.
Оставалось только одно.
~~~
Германия, 1945 год
Их собрали в концлагере Нойенгамме. Ходили слухи, что «белые автобусы» сначала должны вывезти заключенных из других стран, в частности поляков, чтобы освободить место для скандинавов. Говорили также, что очень много умерло — те пленники были куда в худшем состоянии. Северянам иногда перепадали посылки из дома, от каких-то благотворительных организаций, поэтому они еще более или менее держались. И опять слухи, слухи… многие в пути умерли, других еле довезли, но шансов никаких… Но даже если все это было чистой правдой, теперь, когда свобода стала реальностью, их это не трогало. Бернадотт договорился с немцами, и пленников-скандинавов отправят домой.
И вот они здесь, эти белые автобусы. Аксель на подгибающихся ногах ступил на подножку. Несколько месяцев назад их перевели в Нойенгамме из Заксенхаузена, и он до сих пор помнил этот грязный, битком набитый товарный вагон, где они сидели взаперти, прислушиваясь к взрывам бомб союзников. Некоторые падали так близко, что слышно было, как по крыше вагона стучат комья земли. Каким-то чудом они уцелели. А теперь, когда в нем уже почти угасло последнее желание жить, стало известно, что они спасены. Белые автобусы отвезут их в Швецию. Домой.
Он-то кое-как добрался до автобуса на своих ногах, а многих пришлось заносить на носилках. В автобусе было очень тесно. Он нашел место на полу, сел, подтянул колени и положил на них голову. Поверить в это было невозможно — он едет домой. К матери, к отцу. К Эрику. В Фьельбаку. Аксель уже давно запретил себе думать о доме. Но сейчас, когда спасение было так близко, его захлестнули воспоминания. Однако в глубине души он понимал, что так, как раньше, уже не будет. И он никогда не будет таким, каким был. Потому что видел вещи, которые изменили его навсегда.
Аксель стал другим человеком, и он ненавидел этого другого. Он ненавидел себя такого, каким стал. Ненавидел все, что ему пришлось делать, ненавидел все, чему стал невольным свидетелем. И еще не все кончилось… Путь был долгим и мучительным, полным боли, дурных запахов, болезней… Вдоль дороги полыхали пожары, земля лежала в развалинах. Двое умерли по дороге. Один из них прислонился к плечу Акселя, и они так и задремали, ощущая тепло друг друга. Но на рассвете Аксель пошевелился, и его сосед безжизненным мешком свалился на пол. Аксель равнодушно отодвинул его и крикнул сопровождающему офицеру. Еще одна смерть. Он видел очень много смертей.
Он все время закрывал рукой ухо. Иногда в нем появлялся какой-то странный монотонный шум, но в основном стояла глухая, пустая тишина. Конечно, он после этого видел вещи и похуже, но этот приклад, направленный в его голову парнем, с которым он почти подружился… это крайняя, недопустимая степень предательства. Они, конечно, стояли по разные стороны баррикад, но могли же говорить, как люди, даже улыбались друг другу… Но в тот момент, когда тот поднял винтовку и Аксель почувствовал острую боль, а потом услышал хруст кости, он потерял все иллюзии. До этой минуты он считал, что в человеке преобладает добро.
И теперь, сидя в автобусе, битком набитом еле живыми, больными и истощенными людьми, он дал себе слово: никогда, никогда не успокаиваться, пока все виновные в этом чудовищном преступлении не будут призваны к ответу. Они перешли границы дозволенного, и им нет места среди людей. Никто из них не уйдет от ответа.
Он опять прикрыл ухо ладонью, зажмурился и представил родительский дом.
~~~
Паула тщательно, слово за словом, строку за строкой, цифру за цифрой изучала следственные документы и грызла шариковую ручку из какого-то довольно мягкого, с парфюмерным запахом, материала. Накопилась уже весьма объемистая папка бумаг по убийству Эрика Франкеля. Где-то что-то должно найтись. Что-то они пропустили, какую-то мелочь, какую-то на первый взгляд незначительную деталь, которая могла бы с полной ясностью подтвердить — да, Эрика Франкеля убил Франц Рингхольм. Она прекрасно сознавала, насколько это непрофессионально и даже опасно — изучать материалы, пытаясь подогнать факты под готовую версию. И то, что она это сознавала, ее в какой-то степени успокаивало. Все, что порождало малейшие сомнения, она окружала целым частоколом вопросительных знаков. Пока не удалось найти ровным счетом ничего, но она не добралась даже до середины.
Сосредоточиться было довольно трудно. Юханне оставались буквально считаные дни — это если верить расчетам акушеров, а на деле роды могли начаться в любую минуту. Пауле было и радостно, и страшно. Если бы она поговорила с Мартином, наверняка обнаружилось бы, что и он испытывает нечто подобное — радость и страх перед ложащейся на них ответственностью. Но она не говорила с Мартином. В их случае у тревоги были и другие причины. Правильно ли они поступили, решив завести ребенка? Не было ли такое решение проявлением самого обычного эгоизма, за который ребенку придется расплачиваться всю жизнь? И не следовало ли остаться в Стокгольме? Там, скорее всего, трений было бы меньше, а здесь, в поселке, наверняка начнутся пересуды… Но что-то ей подсказывало, что решение было правильным — пока она не заметила ни одного косого взгляда, а встретили их с искренним и непринужденным дружелюбием.
Паула вздохнула и потянулась за следующим листом дела — техническое описание орудия убийства. Каменный бюст, он раньше стоял на окне, но найден под письменным столом, весь в крови. Много тут не накопаешь… ни одного отпечатка пальцев, кровь, волосы… никаких чужеродных химических соединений, как отметили в протоколе криминалисты. Она отложила протокол и принялась в сотый раз рассматривать фотографии с места преступления. Опять удивилась наблюдательности жены Патрика, Эрики, обратившей внимание на исчерканный блокнот на столе. «Ignoto militi…» Неизвестному солдату. Сама Паула не заметила эту надпись, а если бы и заметила, честно призналась она, вряд ли догадалась бы проверить значение этих слов. Эрика же не только не поленилась расшифровать надпись, но и выстроила целую цепочку косвенных доказательств, приведшую в конце концов на кладбище, где они обнаружили тело Ханса Улавсена в братской могиле.
И конечно, дата убийства Эрика Франкеля. Они так и не могли точно сказать, когда именно оно произошло. Где-то между пятнадцатым и семнадцатым июня — вот и все. Может, из этого удастся хоть что-то извлечь? Паула потянулась за блокнотом.
Она уверенно провела линию, написала «июнь» и поделила на двадцать отрезков — с первого по двадцатое. Потом перпендикулярными стрелками нанесла все известные им события — посещение Эрики с медалью, пьяный визит Эрика к Виоле, поездка Акселя в Париж… Семнадцатое июня — уборщица не может попасть в дом, ей не оставлены ключи. Паула поискала в бумагах сведения о местонахождении Франца в эти дни, но нашла только устные свидетельства членов «Друзей Швеции» — Франц находился в Дании. Идиотизм… им следовало нажать на Франца, провести детальный допрос, пока это было возможно. А потом сверить факты. Хотя он наверняка позаботился обзавестись соответствующими бумагами, подтверждающими его отсутствие в Фьельбаке в эти дни. Уж кто-кто, а Франц, прошедший огонь и воду… А с другой стороны, она вспомнила слова Мартина — стопроцентных алиби не существует…
