Василий Казаринов - Ритуальные услуги
Закончив праздничный спич, Сухой поднял бокал, сделал маленький глоток, и общество, успевшее к моменту появления патрона уже изрядно нагрузиться, включая и того, кто стоял в дозоре на башенке, отозвалось бурной вспышкой типично застольных восторгов, — с криками "ура" и расплескиванием напитков из в едином порыве качнувшихся вверх бокалов.
Вечерушка накалялась по мере того, как на полянку ложились сумрачные синие тени. Сухой предпочитал наблюдать за ней со стороны, с лоджии дома, где он уютно устроился в кресле-качалке, и наконец, когда сумрак загустел, жестом подозвал Астахова, что-то нашептал ему на ухо. Тот покивал, поглядывая на Саню, коротавшего время в меланхоличном покуривании у забора.
Астахов сделал Сане знак рукой, тот вяло поднялся с корточек, направился к воротам, однако эти движения едва задевали мой взгляд, занятый- наблюдением за таинством зачатия новой жизни: я чувствовал, как висящий рядом с моим лицом желудь наливался спелой тяжестью, и вот уже преодолел в этом росте какие-то предельные объемы и величины, и оторвался наконец, и начал медленно падать к земле, чтобы со временем, зарывшись в мягкую почву, выбросить из себя свежий росток, и я последовал его примеру, неслышно соскользнув со своей ветки.
Саня стоял спиной ко мне у фургона и слишком был погружен в свои мысли, чтобы расслышать звук моего падения — мало ли желудей тихо валятся с дубов в мягкую траву обочины! — зато я хорошо слышал примету его сосредоточенности: он, по обыкновению, щелкал фалангами пальцев, и отвратительный этот звук отозвался во мне мелким ознобом.
— Черт тебя возьми, Саня, я ведь тебя предупреждал,— сказал я в глубь себя — того прежнего себя, что когда-то шел по каменистой тропе вслед за массивным сапером. — Если ты не прекратишь вот так щелкать пальцами, то я тебя вырублю.
Прикосновение шокера к шее заставило его вздрогнуть, напрячься и вдруг расслабиться — завиваясь винтом, он начал опускаться на землю, и я успел подхватить его под мышки.
— Извини, друг, извини, — сказал я, затаскивая Саню в чрево фургона. — Ни к чему тебе встревать в эти игры.
Я быстро переоделся в его камуфляжную форму, которая сидела на мне как влитая — мы ведь были с Саней одной комплекции, — натянул на нос козырек полевой шапочки, нащупал в боковом накладном кармане брюк плоский пенал пульта, с которого запускались небесные цветы. Саня шевельнулся на полу фургона.
— Извини, у меня нет другого выхода, — сказал я, успокоив его очередным разрядом, закутал в аккуратно сложенное в углу солдатское одеяло, потом поднял его правую руку, окольцевал запястье браслетом наручников, а другой браслет прицепил к ножке намертво приваренной к полу лавки. — Извини. Но тебе в самом деле ни к чему встревать в эти дела.
Заблокировав дверь фургона, я двинулся к воротам, миновал их — на меня никто не обратил внимания, даже постовой: прислонив автомат к ножке столика, он забирался на эстрадку, где вокруг микрофона уже собралось все общество, за исключением Сухого, по-прежнему отдыхавшего на лоджии в ожидании салюта. Я уселся на Санино место у забора, достал из кармана пульт.
Динамики вспухли тактами какой-то густой, тягучей мелодии, в которой я тут же опознал одну из первых песенок группы "Любэ" — про дерева, которые рубят мужики: там, за лесом, у реки... Возможно хоровые песнопения под караоке входили в план вечерушки, а может быть, этот номер программы возник спонтанно, просто потому что размякшие от водочки души требовали песни, и вот она в десять луженых глоток рванулась на волю:
— Не губите, мужики, не губи-и-и-те... Не рубите дерева, не руби-и-и-те...
— Очень в жилу мотив, — пробормотал я, нажимая красную кнопку на пульте.
Первыми заработали бенгальские огни, фонтаны и форсы, их искрящиеся шампанские брызги взметнулись из тонких гильзовых сопел, расставленных по периметру полянки, потом в черном небе расцвел Пчелиный рой, а на его мерцающем излете туда же устремились Бриллиантовые иглы, а вслед за ними зароились Блуждающие бабочки, которых вспугнул, наверное, жуткий грохот Марсового огня — в грохоте и истерическом визге стартующих в небо зарядов, всполохах белого магниевого света никто не обратил внимания на то, как я нажал еще одну кнопку на пульте, и пришли в движение кронштейны, удерживающие массивные патроны пламенных фейерверков, расставленных вокруг концертной ракушки. Они медленно опускались, меняя угол обстрела.
Первый же залп Римских свечей в мелкие брызги разнес эстраду, раковину навеса и всех, кто под ней, сгрудившись вокруг микрофона, дотягивал финальный стон: "Не рубите, мужики, не рубите!" — а шквальный огонь Светящихся ядер просто срубил ее под корень.
— Вечерушка удалась, — пробормотал я, чувствуя, как приятно и остро щекочет ноздри запах паленого человеческого мяса, который я, казалось, окончательно и бесповоротно вытравил из своей растительной памяти.
Сунув хромированный "Reck" за пояс брюк, я направился к лоджии.
2Он прекрасно видел, что произошло, однако не сделал и попытки что-либо предпринять, а лишь порывисто приподнялся из кресла-качалки, привстал, а потом мягко опустился обратно в удобное ложе и, слегка раскачиваясь, дожидался моего прихода на лоджию, словно разомлевший за долгий жаркий день дачник, и, по мере того как расстояние между нами сокращалось, я все больше убеждался в том, что все это время недооценивал его. Он был сильным человеком — из той породы, что спокойно принимает свою участь: во всяком случае, в его стального оттенка глазах не было и намека на страх или оторопь, отчаяние или обреченность — скорее выражением совершенно неуместного в его положении искреннего любопытства был пропитан его неподвижный взгляд, который, как мне показалось, даже слегка потеплел в тот момент, когда я встал напротив него.
— А ты хорош! — прохладно улыбнулся он и, покосившись на бесформенную груду дымящихся обломков на месте концертной ракушки, спросили— И откуда ты взялся, окаянный такой?
— Не знаю, — пожал я плечами. — Из дней. Какие дни, такой и я. Времена не выбирают. И кстати... Ты, собственно, если чем от меня и отличаешься, так это тем, что ездишь на "линкольне", а я до последнего времени — на стареньком "Урале". Да и тот у меня отняли нанятые твоим Астаховым менты.
— Астахов — дурак, — холодно обронил он. — Он сам во всем виноват. Господи, ну почему кругом одни идиоты? Одно дубье стоеросовое. Дубье-дубьем.
— Такой уж мы деревянный народец. — Я закурил, наблюдая за тем, как он мирно раскачивается в качалке, сосредоточенно постукивая пальцами по плетенному из тонких светлых прутьев подлокотнику.
— Выпить не хочешь? — неожиданно спросил он и в ответ на мой кивок поднялся. — Пошли в дом. Тут чем-то воняет.
— Так известно чем, — заметил я. — Горелое мясо да порох. Порох да мясо. Нам не привыкать.
— Это точно, — кивнул он, пропуская меня в стеклянную дверь дома, а когда я помедлил, не желая подставлять ему свою спину, тихо рассмеялся: — Не бойся. Я не собираюсь с тобой драться. Вон ты какой амбал. Да еще, насколько я успел заметить, при пушке. А я уже не первой молодости человек. И без оружия.
Мы прошли в просторный каминный зал, обставленный мягкой кожаной мебелью, по верху которого, на уровне второго этажа, тянулась огороженная низкими перилами галерея, на нее выходили двери комнат. Внешнее впечатление оказалось верным — дачка и внутри походила на уютный альпийский отельчик. Сухой подошел к передвижному бару, скользнул взглядом по батарее экзотической формы бутылок, обернулся, вопросительно глянул на меня.
— Водка, — подсказал я. — Так положено по традиции.
— Да? И что это за традиция?
— На поминках положено пить водку.
Он тихо рассмеялся, покачивая головой:
— Ах да, я забыл, зачем мы, собственно, тут собрались. — Он протянул мне стакан, уселся в глубокое кресло и посмотрел сквозь меня. — Положено ведь — не чокаясь?
Мы выпили, я не почувствовал обжигающего нёбо и глотку вкуса крепкой водки, тряхнул головой, встретился с его бесцветным, поразительно равнодушным взглядом, и мне стало не по себе: он понимал, что живым из этого дома выйдет только один из нас, и этим живым буду я.
— Вот именно, — медленно кивнул он. — Ты в самом деле хорош. Но я тебя нисколько не боюсь.
— Нет. Каждому из нас есть что терять.
— Ошибаешься. Меня, в сущности, ничего не держит... — Он обвел медленным взглядом высокое пространство каминной залы. — Здесь... У меня был сын от первого брака. Ты его покалечил, и он стал дебилом. У меня была женщина после того, как я развелся с первой женой. Но она ушла от меня год назад. Так уж сложились обстоятельства моего бизнеса, что мне пришлось на время покинуть нашу замечательную страну, а она осталась здесь... — Он помолчал, глядя в пространство, и взгляд его слегка затуманился. — Ну, словом, я ее потерял и уже не пытался вернуть. Потому что понимал, что это невозможно... Такая уж это была женщина. Немыслимая какая-то. И я ее любил — до дрожи, до беспамятства, до умопомрачения. — Он дернул плечом, взяв себя в руки, и махнул рукой. — А впрочем, тебе этого не понять.
