Андрей Воронин - Жди меня
Миновав Можайск, они действительно повстречали французов. Целая толпа этих несчастных вдруг высыпала на дорогу с поднятыми руками, радостно вопя по-русски: "Плен, плен!" Продолжая кричать, лопотать по-своему и даже, кажется, плакать, они побросали бывшее при них оружие под ноги драгунских лошадей и буквально облепили кавалеристов, умоляя взять их под конвой. Возглавлял это стадо молодой уланский, лейтенант по фамилии Дюпре - тот самый Анри Дюпре, который в начале осени делал безуспешные попытки ухаживать за княжной Вязмитиновой.
Пленные были графу Стеблову совершенно ни к чему, но избавиться от них, увы, не было никакой возможности. "Не понимаю, кто кого взял в плен!" - возмущенно пожаловался он Жарову и приказал отправить пленных в Можайск в сопровождении двоих драгун. Драгунам было строго-настрого наказано, сдав пленных куда следует, со всей возможной поспешностью догонять отряд. Граф наскоро черкнул записку коменданту Можайска, не забыв указать в ней, что отправляемые в распоряжение коменданта пленные захвачены его, графа Стеблова, усилиями, и отправился дальше по следам княжны Вязмитиновой.
Задержки и препятствия возникали одно за другим, множась, как блохи в собачьей шкуре, и так же, как блохи, доводя графа до белого каления. Он даже начал жалеть о том, что отправился в это путешествие: в конце концов, Жаров вполне мог бы справиться с этим делом самостоятельно. Нескончаемая тряска, мороз, отсутствие элементарных удобств и постоянно витавшая над головой угроза столкновения с французами, настроенными более воинственно, чем те, которых они повстречали под Можайском, сильно угнетали привыкшего к совсем иным условиям существования графа. Он все чаще думал о том, что княжна, пустившись одна в такую ужасную дорогу, тем самым подписала признание во всех тех грехах, в которых ее обвиняли.
Миновав поле Бородинского сражения, о котором принимавший в нем участие граф сохранил самые кошмарные воспоминания, отряд вновь вынужденно остановился. Передовой разъезд наткнулся на дороге на какого-то человека, одетого в крестьянский зипун и - почему-то - в тонкие сапоги и шелковый белый цилиндр, поверх которого был кое-как намотан теплый бабий платок. Человек этот шел, а вернее, брел, едва передвигая ноги, в сторону Москвы, хотя по его виду можно было с уверенностью сказать, что ему все равно, куда идти, - он явно не понимал, в каком направлении и с какой целью движется. Он был высок, широк в плечах, когда-то, видимо, статен и черноус, но страшно грязен, оборван, изможден и вдобавок ранен пулей в левое плечо. Когда его окликнули подскакавшие драгуны, он никак не прореагировал и продолжал идти, пока не уперся в грудь загораживавшей ему дорогу драгунской лошади. Это столкновение лишило его последних сил, и он без чувств опрокинулся на дорогу - не упал, а именно опрокинулся, как комод. Глаза его закрылись, а снег, на котором он лежал, начал постепенно менять цвет, делаясь из белого красным.
Когда отряд, в центре которого, как сердцевина ореха в скорлупе, перекатывался в своем возке граф Стеблов, догнал разъезд, драгуны уже перевязали раненого и заботливо спеленали его провонявшей конским потом попоной.
- Что за черт?! - воскликнул, заглянув в лицо несчастного, поручик Жаров. - Это же Огинский!
- Кто? - переспросил граф Стеблов, воспользовавшийся задержкой, чтобы слегка размяться, и теперь стоявший подле Жарова и с брезгливым интересом разглядывавший раненого.
- Кшиштоф Огинский, поручик N-ского гусарского полка, - с некоторой растерянностью в голосе объяснил Жаров. - Всего лишь месяц назад я проиграл ему в "железку" двести двадцать три рубля. Любопытно, какого дьявола он здесь делает в таком диком виде?
- Действительно, любопытно, - без особенного интереса согласился граф. - Боже правый, до чего же все это не вовремя! - не сдержавшись, добавил он.
- Прикажете пристрелить? - иронически усмехаясь, спросил Жаров.
- Не говорите глупостей, поручик, - проворчал Стеблов, делая вид, что такая мысль даже не приходила ему в голову. - Конечно же, его надо отправить в ближайший госпиталь. Распорядитесь, Жаров.
- Виноват, господин полковник, - не двигаясь с места, сказал поручик, - но верхом он ехать не сможет, а везти его, перекинув, как мешок, через седло... Тогда уж лучше и в самом деле пристрелить беднягу.
- Что вы хотите этим сказать? - надменно спросил граф, который все прекрасно понял, но пытался хоть немного оттянуть неизбежное.
- Что ехать верхом придется вам, господин полковник, - ответил Жаров. - Мне очень жаль, но я уверен, что во всей округе и в трое суток не сыщешь ни саней, ни подводы. Но не извольте беспокоиться, долго путешествовать верхом вам не придется. Так или иначе, наше путешествие близится к концу.
- Почему это? - подозрительно спросил Стеблов.
- Если мы не настигнем княжну в течение ближайших суток, то уж армию-то настигнем наверняка. Вернее, сразу две армии. То, что теперь именуется театром военных действий, находится от нас в одном дневном переходе, так что...
- Да, в самом деле... Что ж, грузите раненого в мой возок. Черт подери! Если так пойдет и дальше, то до цели доберусь я один. Наш отряд тает, как сахар в кипятке...
- Вы думаете, что княжна будет стрелять в нас картечью или пойдет в кавалерийскую атаку? - почти не скрывая насмешки, спросил Жаров. - Видит бог, я бы так хотел успеть до конца кампании еще хоть раз побывать в настоящем деле!
Стеблов окинул его диким непонимающим взглядом и, молча махнув рукой, отошел в сторону. Пана Кшиштофа бережно погрузили в графский возок и в сопровождении пары драгун отправили прямиком в Москву.
...Путешествие графа Стеблова верхом действительно не продлилось долго. Идя по следам княжны Вязмитиновой, к вечеру следующего дня он прибыл точнехонько в ставку фельдмаршала Кутузова, где и встретился со своей беглянкой. После короткой, но весьма содержательной беседы с главнокомандующим граф спешно покинул ставку, имея несколько бледноватый вид. Впрочем, его дело можно было считать законченным, и законченным вполне успешно: французский лазутчик погиб, а непричастность княжны Вязмитиновой к его преступлениям была обстоятельством скорее радостным, чем печальным. О роли во всей этой истории пана Кшиштофа Огинского княжна Мария умолчала: во-первых, потому, что роль эта была второстепенной, во-вторых, потому, что никто ее об этом не спрашивал, а в-третьих, потому, что она считала Огинского погибшим и, следовательно, сполна расплатившимся за все свои грехи.
Что же до Кшиштофа Огинского, то расплата за его грехи не заставила себя долго дожидаться. Первое, что он увидел, открыв глаза в офицерской палате госпиталя, было широкое и дряблое, рассеченное надвое широкой улыбкой фальшивого умиления, до отвращения знакомое лицо княгини Аграфены Антоновны Зеленской. Несмотря на долгое пребывание в беспамятстве, большую потерю крови и продолжавшую глодать его лихорадку, пан Кшиштоф мгновенно оценил ситуацию и понял, что означает сие видение. Ничего хорошего сие видение, увы, не означало, и Огинский, издав жалобный стон умирающего, поспешно закатил глаза, прекрасно сознавая при этом, что такой трюк ему уже не поможет.
Так и вышло. Княгиня Зеленская, приехавшая в Москву и случайно прослышавшая о том, что ее несостоявшийся зять при смерти лежит в госпитале, мигом отыскала пана Кшиштофа и вцепилась в него мертвой хваткой. Ослабевший в результате ранения, не знающий своего истинного положения и не имеющий даже возможности скрыться, пан Кшиштоф был обречен. Скромное венчание состоялось в часовенке при госпитале, как только жених смог подняться на ноги и без посторонней помощи пройти несколько шагов. После торжественной церемонии счастливые молодожены были доставлены в маленькую грязноватую квартирку, которую после распродажи своего имущества и выплаты долгов князя Аполлона Игнатьевича снимали Зеленские. Молодым отвели узкую, как ножны офицерской шпаги, вечно погруженную в сырой полумрак комнатушку, окно которой выходило на помойку. За одной стеной этих королевских апартаментов по ночам раскатисто храпела Аграфена Антоновна, которой, попискивая, как мышонок, вторил князь; за другой круглые сутки ели друг друга поедом Елизавета Аполлоновна и Людмила Аполлоновна. Часто, лежа по ночам без сна, прижатый к шершавой стене большим, неприятно горячим и рыхлым телом супруги, пан Кшиштоф думал о том, каким образом он до этого докатился. Такие мысли не давали ему покоя, он вставал и, набив дешевым табаком глиняную трубку, принимался курить, расхаживая из угла в угол по комнате - три шага туда и столько же обратно. Разбуженная его шагами и удушливой вонью скверного табака Ольга Аполлоновна просыпалась и сварливо спрашивала, который час. Тогда пан Кшиштоф грубил жене и мысленно проклинал Лакассаня за то, что выпущенная его рукой пуля не попала немного правее и ниже, - тогда, по крайней мере, все закончилось бы быстро и безболезненно.
