Фотография с прицелом (сборник) - Пронин Виктор Алексеевич
Оглушительно прозвучал щелчок в глубинах замкового устройства, потом еще один, уже потише. Тяжелая литая рукоять повернулась легко, даже охотно, словно поощряя Анфертьева к решительным действиям – так старая красотка бесстыдными телодвижениями и доступностью подталкивает наивного парнишку к поступкам запретным и срамным.
Дверь знакомо поплыла в сторону, раскрывая темное нутро Сейфа. На металлической полке лежали пачки денег, излучая желтый, зеленый, фиолетовый свет. «Пятьдесят тысяч или больше, – обронила в разговоре с кем-то Света. – Думаешь, легко тащить на себе пятьдесят тысяч!» – сказала она, и, хотя Анфертьева не было в бухгалтерии, он услышал эти слова через несколько комнат и коридоров, стен и потолочных перекрытий, через кирпичные простенки, слои штукатурки, ободранный кафель туалета. То ли опасность обострила его чувствительность, то ли нечистая сила взялась помогать ему в том подлом деле, а может, он и не слышал этих слов – они сами возникли в нем…
С ласковой улыбкой, будто он все еще вдавливал нож во вздрагивающую свинью, Анфертьев принялся сгребать деньги, захватывая сразу несколько пачек и сбрасывая их в целлофановый мешок. Он ожидал, что это будет долгая работа, но с удивлением увидел, что деньги на полке кончаются, что осталось всего пять, три, одна пачка, потом и она с легким шелестом соскользнула в прозрачный похрустывающий мешок.
Все.
Сейф пуст!
Тише! – приказал себе Анфертьев. Ему показалось, что он слишком громко захлопнул дверцу. Впрочем, возможно, пустой Сейф всегда закрывается громко, посрамленно, будто причитая от горя.
– Ну, вот и все, – проговорил Анфертьев вслух. – Видишь, как хорошо все получилось… А ты, дурочка, боялась, переживала, крик подняла… – Так говорил когда-то усатый Кузьма, поднимаясь от затихшей свиньи и снимая с рук ее кровь, как снимают мыльную пену.
А мешок и в самом деле был тяжеловатым, для нежных рук Светы уж во всяком случае. Надо же, и никого не посылают в подмогу, кроме хромоногого охранника с разболтанным револьвером, из которого последняя пуля ушла еще в гражданскую войну, когда выясняли между собой отношения махновские хлопцы.
Теперь в архив. Ключ пляшет в руке, вырывается, тычется тупой своей железной дурной мордой вокруг дырки и все никак не может в нее попасть, а где-то голоса, топот по лестнице, кто-то пробежал мимо двери бухгалтерии, а ключ все никак, а в пальцах легкость, в ногах слабость, тошнота, а ключ дребезжит о края скважины, но наконец проникает внутрь, и картонная дверь проваливается. Анфертьев бросает мешок и тут же в два прыжка возвращается к входной двери, откидывая кнопку стопора. Боже! Как он вспомнил о ней! Если бы не вспомнил – все бы пропало! Вся его затея лопнула бы! И вся хитрость и многомесячные прикидки рассыпались бы в пепел. Но – вспомнил. И опять в два прыжка в архив и тут же за собой дверь на ключ. И обессиленно привалился к стенке – пронесло.
Дальше проще.
Сквозь пыльные папки, разваливающиеся скоросшиватели, сквозь мешки с бухгалтерскими бумагами, которые никому на всем белом свете не нужны, но хранятся и одним своим существованием делают мир злым, Анфертьев пробрался к старой, заваленной, прогнувшейся, отвратительной полке. Выдернул из глубины приготовленную папку толщиной сантиметров двадцать. Мешок с деньгами вошел в нее легко, все тесемки завязались с первого раза – и продольные, и поперечные. Папка встала на свое место в дальнем углу, отсыревшем и пропыленном, населенном пауками, усыпанном дохлыми мухами, встала и притворилась непорочной, будто ничего не держала в себе, кроме документов о производственной деятельности предприятия по ремонту строительного оборудования, отчетов о перевыполнении планов, итогах соревнования, о премиях и зарплатах, выданных за работу честную и самоотверженную, – вот такой вид был у этой сволочной папки. Но Анфертьев затолкал ее еще дальше, вглубь, завалил папками потоньше, скоросшивателями потолще, с физиономиями попроще, поглупее, не вызывающими подозрений.
Отдохнуть бы, на юг, к морю, а уж потом закончить остальное. Но нет, нельзя, только сегодня, только сейчас, только в сию секунду нужно заканчивать все, а если останется хоть малая малость, то можно считать, что ничего не сделано.
Окно. Тот самый шпингалет. От всех прочих шпингалетов мира он отличается тем, что может упасть и сработать сам по себе, без прикосновения человеческой руки. Нужно только с той стороны посильней хлопнуть рамой, и шпингалет упадет в гнездо. Его железный глухой стук обезопасит преступника. Выпрыгнув в сухую, мертвую траву, Анфертьев закрыл за собой окно и в последний момент с силой ударил кулаком по раме. О, восторг, счастье и упоение! Стержень шпингалета – милый, дорогой, послушный! – соскользнул в уютную, приготовленную для него ямку в раме окна. Он стал в гнезде, как обученный солдат в окопе.
«Нет-нет! – раздался уверенный голос Следователя. – Это исключается. Окно в архиве заперто изнутри. Значит, преступник мог уйти только через бухгалтерию, только через коридор и главный выход. Но в коридоре все время были люди. Главный выход просматривается. И выйти незамеченным с такой кучей денег… Нет-нет».
– Нет так нет, – проговорил Анфертьев вслух, оказавшись между горой бракованных конструкций и глухой стеной заводоуправления. Наклонившись, он расправил смятые травинки, разровнял землю в том мечте, где отпечатались его подошвы после прыжка из окна, бросил сверху несколько пучков травы и быстро прошел за ржавые конструкции – их берегли, чтобы в трудный момент, когда будет решаться судьба квартального знамени, сдать как металлолом и обойти по этому важному показателю всех остальных конкурентов. О, Подчуфарин был большим мастером по выколачиванию знамен победителей соревнования.
В какой-то миг Анфертьеву показалось, что кто-то мелькнул за деревьями, краешком глаза он уловил движение. Судорожно дернулся, рванулся в сторону, выглянул из-за кучи железок, но нет, никого не увидел. И уже хотел было выйти из своего укрытия невинной походкой, с руками, небрежно сунутыми в карманы, но обнаружил, что в карманы они не проходят, что-то им мешает, за что-то они цепляются. И когда посмотрел на руки, то содрогнулся – на них все еще были резиновые перчатки. Стоило ему показаться в таком виде… Анфертьев содрал перчатки, разрывая их, скомкал в пружинящий комок и, приподняв балку, сунул перчатки под нее. Железка снова легла на место, плотно вдавив перчатки в пропитанную маслами землю.
Обойдя гору металла, Анфертьев вышел на открытое, залитое низким солнцем, пронизанное здоровыми честными отношениями пространство заводского двора. Вышел, сотрясаясь от ударов сердца, с пересохшим горлом, никого не видя, не узнавая, а со стороны казалось, что шел он спокойно, с ленцой, щурился, глядя на солнце, улыбнулся пробегавшему водителю подчуфаринской «Волги», поддал ногой камешек, понимая, глубинным своим нутром чувствуя, что этот простой жест говорит о незамутненном состоянии его духа, и каждый, взглянув на него, подумает только одно: «Делать дураку нечего». А он в эти рисковые секунды прикидывал, что ключ от архивной двери не забыл, кнопку зама поднял, шпингалет не обманул, сработал, в дверь никто не колотился…
– Ну и ладно, – сказал он себе. – И ладно. Потерпи немного, уже не так больно… Скоро тебе станет совсем хорошо. Потерпи.
И, глубоко вздохнув, словно расправляя слежавшиеся легкие, поднялся на второй этаж заводоуправления. Квардаков был на месте. Это плохо. Придется работать, подумал Анфертьев. И толкнул дверь. Квардаков сидел за своим столом, напряженно уставившись в телефонный диск.
– А! Анфертьев! – обрадовался он. – Заходи. У тебя все в порядке?
– Пока… вроде… все.
– После обеда едем в театр?
– Едем, – обронил Анфертьев. – Там кефир завезли в буфет… Не хотите?
– Кефир?! – Квардаков поднялся, его узко поставленные глазки загорелись, на спину упали солнечные лучи, и длинный ворс вспыхнул, засветился, шерсть на загривке поднялась. – Надо бы перед дорогой, да очередь, наверно?
