Аркадий Васильев - В час дня, Ваше превосходительство
Многоуважаемый Андрей Андреевич!
Снова были установлены случаи, когда вы принимаете лиц, у которых охраной не был произведен контроль оружия. Я ответствен перед германским правительством за вашу безопасность и поэтому прошу вас еще раз обратить внимание на следующие пункты договора между нами:
1. Моим офицером связи по вопросу вашей личной безопасности является СС оберштурмфюрер Амелунг.
2. Я прошу вас о всех принимаемых мерах, от которых зависит ваша безопасность, и в первую очередь о перемене вашего местожительства, ставить вовремя в известность СС оберштурмфюрера Амелунга.
3. Как мы с вами договорились, вы должны принимать неизвестных вам лиц только в том случае, когда ваша канцелярия установит личность и будет сделана проверка, имеют ли они оружие. Для этой цели при вас постоянно находится СС оберштурмфюрер Амелунг.
Забота о вашей безопасности, за которую я ответствен, заставляет меня еще раз напомнить о пунктах нашего договора с просьбой известить ваших русских сотрудников.
Хайль Гитлер!
Ваш Крегер, СС оберфюрер».
Власов состроил скорбное лицо:
— Видишь, как обо мне заботятся? Знают, что за мной советские разведчики охотятся…
И перешел на злободневную тему — как бы повидаться с Гиммлером.
— Если Гиммлер захочет, все может сделать. Решительный человек. Умница. Мне бы только попасть к нему. Уверен, стали бы наилучшими друзьями. Он обо мне помнит. Крегер сам так бы не написал: «Ответствен перед германским правительством за вашу безопасность». Это не шутка. Ничего, я подожду, мое время еще придет…
Жиленков, узнав о письме Крегера, засмеялся:
— Хитрые немцы. Они Андрюшу то ли берегут, то ли держат под арестом. — И цинично добавил: — На кой черт он им сейчас? Допустим, какой-нибудь идиот его ухлопает, что они, другого дерьма не найдут? Хитер Крегер, написал: «Ответствен перед правительством». Какое там, к черту, правительство, просто Андрюша для чего-то нужен Гиммлеру.
Но после этого письма начались строгости. Оберштурмфюрер Амелунг, здоровенный рыжий детина с красным обветренным лицом, с пудовыми кулаками, постоянно торчал в приемной. Если он отлучался, в его кресло садился комендант Хитрово. У входа в дом установили круглосуточное дежурство — стояли по двое, власовец и немец. На площадке второго этажа был второй дневной пост. Даже постоянных посетителей и своих работников, прежде чем допустить в штаб, отводили в комнату за канцелярией и обыскивали.
Исключение допускалось только для членов комитета — Трухина, Жиленкова, Малышкина и других. Немцев не обыскивали, но об их прибытии докладывали Амелунгу, оберштурмфюрер угрюмо требовал предъявить документ, разумеется, если гость не был выше его по званию.
Сверчаков, претендовавший в «Русском комитете» на пост руководителя отдела просвещения и культуры, работал до войны в Московском передвижном театре. Но в Германии он выдавал себя за народного артиста, «ведущего мастера МХАТа». Никто в это звание не верил, но никто и не пытался опровергать его ложь, она была даже выгодна — и мы, дескать, не лыком шиты, и у нас есть «народный». «Народный» околачивался в штабе с утра до ночи — то сидел в кабинете у Жиленкова, рассказывая похабные анекдоты, до которых «главный политический советник» был большой охотник, то развлекал Трухина рассказами о московских актерах, не щадя при этом никого, даже своей бывшей жены.
В конце июня Сверчаков уехал в Кенигсберг в гости к Блюменталь-Тамарину, устроившемуся диктором радиостанции. Блюменталь-Тамарин (я видел его не раз) с гордостью показывал свою визитную карточку, на которой по-немецки и по-русски было напечатано: «Фон Блюменталь-Тамарин, народный артист русского театра, профессор». Он присвоил себе и «фон», и «народного», и «профессора». И его ложь никто не опровергал. Больше того, Жиленков в одной из своих речей заявил: «С нами вся передовая интеллигенция России. Посмотрите, кто окружает Андрея Андреевича Власова! Профессора, художники, народные артисты, в том числе такие мастера русской сцены, как Сверчаков и Блюменталь-Тамарин, гордость русского народа!»
Возвратясь из Кенигсберга, начиненный новыми анекдотами, Сверчаков рвался к Жиленкову, и вдруг на пороге штаба — обыск.
— Выверни карманы, — грубо скомандовал Хитрово.
— С ума сошли?! - рявкнул басом Сверчаков, — Вы что, не знаете, кто я? Я приглашен лично Андреем Андреевичем…
— Мне все равно. Выверни!
— Не имеете права! Я в ранге министра.
Хитрово свое:
— А мне хоть архиерей! Мне все равно. Не вывернешь — прогоню.
— Вы нахал! — позабыв про все, взвизгнул Сверчаков. — Я буду жаловаться!
Хитрово дал ему затрещину.
— Это тебе за нахала. Убирайся к черту!
Мы сидели в приемной — я, Амелунг, Штрикфельд, переводчик зондерфюрер Шаверт. В кабинете Власова находился молодой фон Клейст, сын фельдмаршала Клейста, отлично говоривший по-русски. Последние дни он тоже не вылезал из штаба.
Амелунг, как всегда, дремал в своем кресле. Услышав крик Сверчакова, Амелунг сердито спросил по-русски:
— В чем дело, господин Хитрово?
Хитрово в ответ:
— Разъясните этому дурню, что генерал Власов может приглашать к себе кого угодно, а за его безопасность перед рейхсфюрером СС отвечаем мы с вами.
Рыжие волосы Сверчакова были растрепаны, болтались вывернутые карманы.
Амелунг устроился в кресле, закрыл глаза и медленно, с расстановкой, пренебрежительно произнес:
— Спрячьте карманы, некрасиво.
Сверчаков, с которого слетела его обычная заносчивость, сконфуженно поправил карманы и, не решившись сесть, встал у двери.
В приемной было тихо, только поскрипывали сапоги Сверчакова. Я смотрел через окно на заводское здание, разрушенное накануне нашими летчиками. Оно еще дымилось.
Мы услышали, как подъехала машина. Хитрово, взглянув в окно, громко скомандовал:
— Встать! Смирно! — и бегом в кабинет Власова — предупредить.
Оттуда тотчас выскочили фон Клейст и Власов. Переводчик Шаверт встал рядом с ними.
В приемную вошел группенфюрер СС, лет сорока, с хорошей выправкой, красивым лицом в полной парадной форме.
Он артистически исполнил фашистское приветствие и по-русски сказал:
— Як вам по личному поручению рейхсфюрера СС, господин генерал. — Подал Власову пакет. — Приказано в собственные руки, ваше превосходительство…
Власов распахнул дверь кабинета:
— Прошу!
В приемную набились все, кто оказался в штабе. Разговаривали шепотом. Сверчаков наклонился к моему уху:
— Слава богу! Кажется, Андрей Андреевич получил наконец-то приглашение. А то он просто весь извелся.
— Возможно, — уклончиво ответил я. На всякий случай добавил: — Это рано или поздно должно было произойти. Влияние и силу генерала Власова могут недооценивать только недальновидные политики, а рейхсфюрер СС, как вам известно, видит все.
Открылась дверь, и Власов, пропустив вперед группенфюрера СС, весело, каким-то не своим, звонким голосом произнес:
— Господа офицеры, я получил самое приятное известие, которого мы все давно с волнением ожидали…
Группенфюрер строго глянул на Власова: чего это он, дескать, раньше времени болтает? Власов сразу сник и уже обычным, глуховатым голосом закончил:
— Разрешите, господа, представить вам…
Старшим по званию в приемной в этот момент был я, поэтому я подошел первым. Группенфюрер подал мне красивую холеную руку и, отчетливо выговаривая каждое слово, сказал:
— Отто фон Роне…
Говорят, нет свете ничего быстрее, чем человеческая мысль, — за одну секунду можно вспомнить прожитое за многие годы. И я вспомнил: 1918 год, апрель, поезд, доставивший в Москву немецкого посла графа фон Мирбаха, вагоны-ледники, набитые продовольствием, Алешу Мальгина, двух офицеров кайзеровской армии. Я пожал руку группенфюреру и спокойно, по-моему даже очень спокойно, ответил:
— Полковник Никандров…
Отто фон Роне меня, понятно, не узнал. Где там было узнать в бородатом офицере молодого парня, каким я был двадцать пять лет назад!
После отъезда фон Роне Власов пригласил в кабинет Штрикфельда, меня, Сверчакова. Сверчаков обнял Власова, попытался даже поцеловать — генерал ловко уклонился. Сверчаков патетически воскликнул:
— Христос воскрес, Андрей Андреевич! Свершилось!! Я вас поздравляю…
Власов перекрестился:
— Услышал бог молитвы!
Его прямо-таки распирало от радости: глаза блестели, желтоватое дряблое лицо порозовело.
— Когда, Андрей Андреевич? — весь расплывшись в улыбке, осведомился Сверчаков.
— Завтра. Но я полагаюсь на вашу серьезность, господа. Я вам ничего не говорил. Это все между нами, господа.
Вошли Жиленков и Трухин. По самодовольной улыбке Жиленкова я догадался, что он все знает, — связь с главным управлением имперской безопасности у него была прямая. Трухин деловито пожал руку Власову. Появился Малышкин. Влетел Закутный.
