Снег - Джон Бэнвилл
Он нерешительно сделал ещё один глоток из стакана. По правде говоря, ему не нравился вкус томатного сока, но когда тот подавался с кубиками льда и кусочками сельдерея, то, по крайней мере, с виду мог сойти за настоящий напиток.
– Как дела дома? – спросил он. – Вы всё ещё живёте в Баллиглассе?
– Нет, у меня теперь есть своё местечко в городе. Я вот уже некоторое время работаю в художественной галерее.
– Не знал, что вы интересуетесь искусством.
– Я и не интересуюсь. Это просто работа. Затем я и выхожу замуж – чтобы Джимми, этот любитель облапать маленьких девочек, меня от всего этого избавил.
– Вижу, вы влюблены по уши.
Она пожала плечами.
– О, Джимми – парень что надо. Иногда он меня смешит, особенно когда думает, что говорит серьёзно. У него хороший дом на Ватерлоо-роуд – родители его умерли и оставили ему, слава богу, неплохое состояние. Быть бедной мне было бы совершенно не к лицу. Ой, смотрите-ка, у меня, кажется, кончился напиток. Можно мне ещё?
Он подал знак бармену. В гостиной кто-то заиграл на пианино какую-то весьма слезливую версию мелодии «Влюбляюсь вновь».
– Послушайте, – сказал Страффорд. – Это же ваша песня!
– Ах да, из времён моей дитриховской фазы. – Бармен принёс ей напиток. Она задумчиво помешала его указательным пальцем, затем положила палец в рот и принялась обсасывать. – Да, Джимми – парень что надо, – повторила она. – Хотя мне его и жаль, ведь теперь ему придётся терпеть меня всю оставшуюся жизнь, – она бросила на Страффорда лукавый взгляд из-под ресниц, – если, конечно, он проживёт сколько-нибудь долго.
Она закурила ещё одну сигарету. Это была уже третья.
– А что ваша семья, – полюбопытствовал он, – как поживают они?
– Ой, да почти так же. Папаша, думаю, немного выжил из ума, но как тут определишь наверняка? Белая Мышь всё так же считает себя женщиной-вамп. Бо́льшую часть времени валяется в постели под присмотром Фрица – не знаю, что бы она делала без регулярного курса инъекций. Бедный старина Фриц, как он только терпит её вот уже столько времени? Полагаю, ему тоже не помешало бы чем-нибудь уколоться. – Несколько томительных секунд она задумчиво смотрела на Страффорда, склонив голову набок. – Вы думали, что она могла бы оказаться убийцей моей матери, верно?
Он улыбнулся:
– Мне приходила в голову такая возможность.
– Я полагаю, это и есть работа детектива – подозревать всех во всём. И кто знает, может быть, вы были правы? Может, мисс Мышь и правда столкнула маму с лестницы. Я бы не исключала такого поворота, хотя не думаю, что у нее хватило бы душевной твёрдости. – Страффорд собирался ответить на это, но она прервала его, быстро постучав пальцем по тыльной стороне его руки. – Но послушайте, вы ни за что не поверите, что сделал Дом-Дом. Он обратился в другую веру! Да, стал католиком. И – представьте себе – теперь он священник. Что думаете?
Страффорда удивило то, что он был ничуть не удивлён. В этом имелась определённая зловещая симметрия.
– И где же он… не знаю, какое подобрать слово… практикуется? Священнодействует?
– Он живёт при каком-то из этих жутких училищ в Коннемаре, печётся о душах целой банды малолетних преступников. Надо сказать, это было последнее, чего я от него ожидала. – Она посмотрела внутрь своего стакана, и её голос стал нарочито ровным. – Конечно, какое-то время они были очень близки с этим священником …
– Да, как и Лоуренс Рэдфорд, – кивнул Страффорд, наблюдая за ней. Она замерла, а теперь снова опустила палец в стакан и медленно помешивала им остатки напитка.
– Интересно, зачем они добавили лимон? – сказала она. – Знаете, в своё время я обычно употребляла джин в чистом виде. В кармане сарафанчика у меня всегда была припасена бутылочка «Гордона». – Теперь уже она взглянула на него искоса. – Да, в ту пору я правда была непослушной девочкой.
– Рэдфорд-младший, – упорствовал Страффорд, – его отец говорил мне, что вы были к нему неравнодушны.
Она подняла стакан и осушила его, запрокинув голову далеко назад.
– Я была в него влюблена, – не мудрствуя лукаво, подтвердила она. – Можно ли по-настоящему любить кого-то в… сколько мне тогда было-то? Шестнадцать? Семнадцать? В общем, ощущалось это как любовь. Но я, конечно, зря теряла время. Понимаете, я ведь не знала, как обстоят дела в реальности. Ничего не знала об отце Том-Томе и его грязных делишках. – Она помолчала. С сигареты, которую она держала в пальцах, свесилась дюймовая головка пепла. Она, похоже, этого вовсе не замечала. – А потом мой Лоуренс пошёл и покончил с собой – то есть, конечно, моим-то он никогда и не был, если не считать мои девчачьи фантазии. Я проплакала целую неделю, вот ведь дурочка.
– Две смерти за год, – сказал Страффорд, – ваш Лоуренс, а затем Фонси Уолш.
– О, Фонси поступил правильно, – ответила она. – Бедный Калибан, ему-то в тюрьме уж точно не поздоровилось бы. – Внезапно она отодвинула стакан. – Слушайте, здесь так противно – всё это красное дерево – выйдем, может, прогуляемся по Грину? Пока ещё не так поздно. Или вы кого-то ждёте? Жёнушка уже в пути?
– Нет, она… она не здесь. – На самом-то деле они с Маргаритой временно разошлись, возможно, навсегда, с уверенностью сказать он не мог. После того как это случилось – на сей раз, правда, обошлось без пятен от вина на обоях – он, к своему удивлению и лёгкому стыду, обнаружил, что не очень-то и возражает. – А вы? Собираетесь ли вы встретиться со своим женихом?
– Нет, сегодня у него мальчишник, помоги нам, Господи. Он гуляет в клубе на Килдэр-стрит, за углом – ну и Бог им в помощь. Он по-прежнему тот ещё тошнотик, особенно когда выпьет.
Она слезла с табурета и взвалила на плечо холщовую сумку. Они вышли навстречу закатным лучам, пересекли дорогу и через большие угловые ворота прошли на Грин. Вечер был ещё тёплым. На траве возлежали любезничающие парочки. У пруда маленький мальчик и его мама кормили уток корками хлеба. Какой-то бездомный растянулся во весь рост на скамейке и крепко спал. Небо над деревьями окрасилось в цвет индиго. Страффорд и Лэтти то и дело огибали цветочные клумбы. Какие-то люди сидели на гранитном парапете фонтана, другие развалились в шезлонгах, словно оцепенев после долгой дневной жары. Мужчина в одной рубашке и брюках на помочах повязал голову носовым платком с узлами на всех четырёх углах, чтобы защитить лысину от лучей гаснущего
