Хараламб Зинкэ - Современный румынский детектив
— У кого чистая совесть, тому нечего бояться.
— Это так, верно вы говорите, только, видите ли, честь зависит и от тех, кто о ней судит и так и этак. Впрочем, чего греха таить, мне самому интересно, зачем вы меряли землю, хотя говорят, что вы скорей баловались, — сказал Урдзряну, и на его лице появилась улыбка, которая, пожалуй, означала попытку смягчить слишком явное любопытство.
— Тут нет никакого секрета, видит бог, я бы вам объяснил с самого начала, когда бы некоторые люди из этого прекрасного села не отказали мне в содействии. Я-то думал, что речь идет о заурядном деле, даже сперва склонен был поверить, что смерть Анны Драги — рядовой несчастный случай. Но с каждым днем я все ясней осознавал, что те некоторые люди, о которых я упоминал, поставили нас в какое-то странное положение. Те самые, которые сейчас проявляют недовольство. Я беседовал с ними — никто ни чего не знает про Анну Драгу, словно она не жила и не погибла здесь. Теперь настал мой черед спросить: откуда это молчание и, главное, кем оно продиктовано? Не могло ж оно само собой установиться…
Урдэряну вновь нахмурился, взял стакан и повертел, внимательно его рассматривая.
— Вы, по-видимому, не очень-то знаете крестьян, товарищ майор, не знаете их уклада, привычек. Их поведение с вами — это защитная реакция, и возникла она не сегодня и не вчера, а передалась им от дедов-прадедов. Они стараются ни во что не встревать. Нет у них такого желания — это раз. И кроме того, они не знают точно, чего вы хотите, — это два. Зачем впутываться во что-то непонятное? Потому не только не говорят, что знают, а хотят выведать, что знаете про них вы. Так было всегда, и так еще долго будет. Жизнь села пошла по-новому, а сознание меняется не так быстро. И не так-то легко перемениться. Это мог бы вам объяснить учитель Морару, а если не объяснил, то я не побоюсь сказать, я ведь его от смерти спас. Его собрались прикончить его же ученики, правда давно уже усатые и женатые. Как прошел их гнев, они мне спасибо сказали. Не будь меня, они угодили бы в тюрьму, беду бы на себя накликали. Тогда я не думал, что они запросто могли убить и меня; я был один, только-только приехал в село. Мысль о самозащите тогда мне и в голову не пришла. А раз я о себе не подумал, оказалось, что я завоевал у них авторитет. Они оценили мой поступок, и позднее, при других, более тяжелых обстоятельствах, они слушались меня на благо себе. Я не говорю, что в этой деревне я не совершал ошибок. Совершал. Прошли годы, я теперь вижу свои промахи, так их и называю, не таясь. Но тогда некогда было долго раздумывать, как мы это делаем сейчас. Например, я мог бы, пожалуй, спасти тогда Морару от тюрьмы, мог, но не решился. Вспомнил, что я пережил в тот день у оврага, и задним числом страх во мне зародился. Я знаю, учитель и сегодня не простил мне этого, как я сам не прощаю себе. Я вам говорю все это, потому что вы живете у него, и я не думаю, чтобы он умолчал о тогдашних делах. Это была ошибка — я повторяю, стань я тогда поперек, не ждала ли бы и меня та же участь? С единственной разницей — никто бы не бросился защищать меня. Я прикинул, что, если я воспротивлюсь, подумают, что я стакнулся с классовым врагом, и еще кое о чем я подумал, и это «кое-что» оказалось решающим. Люди меня знали, уважали.
Даже если бы меня перевели отсюда в другое место, то приехал бы новый председатель и бог знает что натворил бы. Я предпочел потерять овцу и сохранить стадо, хотя, скажи я об этом сегодня, мне не поверят. Я откровенен с вами, как ни с кем. Вы приехали и уедете, а мне здесь оставаться, и, если я обеспокоен всем, что говорят на селе, я за людей тревожусь. Мне не все равно, как они будут выглядеть перед всем миром, когда вы уедете. Но я хочу добавить еще кое-что. Существует какая-то неизвестная мне личность, я в этом уверен, и она заинтересована в том, чтобы нас очернить, может быть, даже больше того — уничтожить. Я не знаю, кто это и откуда — из нашего села или из другого края, но чьи-то волчьи глаза следят за нами, подстерегают нас, чтобы свернуть нам шею. Прислушайтесь к тому, что я говорю. Кто-то клевещет, раздувает это дело, иначе его не стали бы пересматривать. Вы убедитесь в конце концов, я в это верю, что оно яйца выеденного не стоит, и тот, кто поднял власти против нас, не желает нам добра. Что и говорить, он наш враг.
Урдэряну чокнулся с Панаитеску, потом с Дедом и выпил мелкими глотками.
— Интересно, интересно, но я по своему опыту знаю, что никто ничего не боится, пока нет причин для боязни. Кому надо уничтожить село или вас? И потом, не забывайте, мы с вами представляем власть и законность. Дело Анны Драги требует полной ясности. Я полагаю, что и вы, и односельчане тоже в этом заинтересованы. А раз существует страх, значит, существуют и мотивы, его порождающие, но каковы эти мотивы?
Урдэряну посмотрел в стакан, потом на Деда, что-то хотел сказать, но передумал и утер со лба пот.
— Дорого бы я заплатил, чтобы знать. Но я не знаю. Знаю одно, товарищ майор: наша жизнь не такая простая. Обязательства перед государством растут, план надо выполнять. Только в этом году мы должны дать на несколько тонн больше — тонн на двадцать, если я не ошибаюсь, — зерновых по сравнению с прошлым годом. Разбейся в лепешку, Урдэряну, побратайся хоть с самим чертом, но выполни обязательства. Года три назад еще не было уеэдов.
Кто-то из района сказал, что нет условий для перевыполнения плана и что он не может взять на себя те обязательства, которые требует область. На второй день его заменили. Назначили другого, и этот другой приехал ко мне и сказал: «Урдэряну, твое личное дело, как добьешься, но, если хочешь оставаться председателем, дашь столько, сколько я скажу». И я дал, не потому, что хотел остаться председателем, а потому что понял — другого тоже заставят. Ладно, и черта можно обвести вокруг пальца. И гляди, так и пошло год за годом. И удобрений мне не хватает, и машин недостает. Неважно, выкручивайся, Урдэряну. И я выкручиваюсь. Выкручусь еще год-два, а может, и того меньше. И вы думаете, я жду момента, когда не смогу больше выкручиваться? Мне под шестьдесят, я хотел бы спокойно уйти на пенсию, заниматься только своим конем, это единственная моя радость — скажу, пока нет здесь Эмилии. Но я очень боюсь, что не видать мне этого покоя. Не удивляйтесь, что я жалуюсь, как баба, это не в моих привычках, да и некому. А теперь как гром среди ясною неба еще это дело с Анной Драгой. Вижу, полетит к черту весь наш престиж, ох, вижу.
— Не будем преувеличивать, товарищ Урдэряну, — вмешался Панаитеску, искренне взволнованный признаниями председателя. — Я, например, ничего не смыслю в сельском хозяйстве и из всего, что вы сказали, понял только, что и вам здесь нелегко. А вы думаете, нам легко? Вы работаете, что и говорить, с известным материалом, мы — наоборот, то есть я хочу сказать, что в нашем деле на каждое известное приходится сто неизвестных. И несмотря на это, мы никогда не терпим поражения. Выпьем еще по стаканчику вина, оно будто и не вино вовсе, а золото, и сохраним бодрость, товарищ Урдэряну, какого черта, мы же мужчины, — сказал Панаитеску, и на этот раз он наполнил стаканы вином.
У калитки раздались шаги, и до них донесся голос Эмилии:
— Ну, Василе, дорогой мой, было у тебя времечко поплакаться; как только нет меня рядом, ты начинаешь скулить. Оттого-то я, любезные мои, и не бросаю муженька, без меня — беда его головушке, верно, Василе?
— Разрази меня гром, женушка, коли скажу, что это не так. Выпей-ка вина из моего стакана, оба мы немало хлебнули в этой жизни, на десятерых хватит!
18
Устроившись поудобнее на берегу Муреша, Дед и Панаитеску ловили рыбу; шофер смастерил две удочки из ореховых прутьев, а учитель дал им два крючка и несколько мотков лески — все, что осталось от его старых рыболовных снастей, которыми он уже давно не пользовался. Дед ни разу в жизни не ловил рыбу и особого пристрастия к этому не питал, однако, когда он признался своему коллеге, что чувствует необходимость спокойно поразмыслить кое над чем, шофер сказал, что нигде на свете не думается так хорошо, как на берегу реки с удочкой в руке.
У учителя Панаитеску попросил также немного домашнего хлеба, который перемешал с мамалыгой, взятой у соседки. Сама по себе мамалыга была мягковата, но вместе с хлебом приобрела как раз ту вязкость, какая требовалась Панаитеску, большому знатоку-рыболову. Во избежание простуды шофер устроил шефу сиденье из охапки сухих листьев, застеленных газетой.
— А теперь, шеф, слушай внимательно. В этих делах я по сравнению с тобой — маршал. Забрасываешь, значит, леску с поплавком и глядишь в оба. Ежели клюет, дай противнику потянуть поплавок вниз и в сторону, и тут же дерни, но не резко, а как бы играя. Ежели тянет поплавок к берегу, тебе повезло — это карп. Он большой плут, он не мечется, делает вид, что поигрывает с наживкой, а на самом деле у него полон рот мамалыги. И только когда крючок дойдет до нутра, тогда и поплавок погрузится глубже. Тут вот дерни раз-другой и можешь вытаскивать… Ежели жулик тянет в сторону, тянет зло, как собака, знай, что это сом, небольшой сом. Большие редко попадаются, они башковитые, иначе б не жили так долго. Сома дергай резко, у него пасть большая, он с перепугу, что его хотят извлечь из темных глубин, тут же захлопнет пасть, и тогда, мамочка, поминай, как его звали! Крючок впился куда надо. Ежели поплавок будто пощипывают — закуривай сигарету и не обращай на него внимания, — ото мелкие карманные воришки, с ними мы не хотим иметь дела… Я рассказал бы тебе и о повадках судака, но очень сомневаюсь, чтобы он, бедняга, водился в этой мутной воде. Слыхал я недавно, что судак мигрирует, как форель, плывет в гору, чистоту ищет. Дорогая рыбина, что и говорить, она знает
