Елена Арсеньева - Повелитель разбитых сердец
– Во всем ее облике, – рассказывал Ходкевич, – было нечто зловещее, хотя она очень хороша собой, правда, по-декадентски тоща. И одета она была прекрасно, совершенно по-европейски, и выглядела вполне респектабельно. Как-то раз на одном из наших сборищ появился сам Горький, который в те годы обитал большей частью в Саарове под Берлином. Тогда он находился в полном отчуждении от большевизма. На мелькнувшую в поле его зрения брюнетку, бывшую футуристку, он посмотрел с отвращением. И когда Ходкевич с восторгом отозвался о ее загадочности и внешности, Горький неприязненно сказал:
– Вы с ней поосторожнее. Она на большевиков работает. Служит у них. Темная птица. Она в Константинополе протаранила белогвардейскую яхту!
Ходкевич, всегда стоявший далеко от Белого движения, ничего не слыхал про катастрофу на «Лукулле». Однако он моментально заметил, как изменились при его рассказе мы с Максимом. Я не смогла удержаться от того, чтобы не начать озираться с ужасом, как будто зловещая Елена Феррари уже стояла у меня за спиной, выставив свой маленький черный «браунинг». Максим тоже выглядел встревоженным. Мы несколько успокоились, только когда Ходкевич сказал, что этой особы не видно вот уже три месяца и что вполне может статься, она покинула Берлин.
И вот теперь мы узнали, что она покинула не только Берлин, но и этот мир. Революция, которой она отдала себя, пожрала ее!
Ну что ж… я не могу сказать ничего, кроме – слава богу.
Слава богу!
Со времени появления в нашей жизни Елены Феррари – пусть и незримого, в том разговоре в Берлине, – прошло пять лет. Чужбина – не родина, но мы постепенно привыкаем к жизни здесь. Наши дети говорят по-французски так же хорошо, как и по-русски… впрочем, и мы с Максимом уже давно освоили язык, который некогда казался нам непостижимым. Из чисто исследовательского интереса я даже прочла дневник Шарлотты Лепелетье.
Во всей нынешней нашей жизни есть толика безумия. Думаю, им заразила нас, словно смертельным вирусом, обезумевшая Россия. И уж Елена-то Феррари, с ее жесткостью, с ее маниакальным упорством и стремлением к цели, определенно была душевнобольная. Мне приятно думать, что, попадись ей все же в руки дневник Шарлотты и Луизы-Сюзанны Лепелетье, он окончательно свел бы ее с ума. Говорят, маньяки не способны пережить крушение своих надежд. Каково было бы Елене Феррари узнать, что в дневнике Лепелетье нет ни одного слова, которое указывало бы на место нахождения пропавшей картины Давида!
Ни единого слова. Я убеждена: эту картину невозможно отыскать. Ее никто никогда не найдет!
Разве что совершенно случайно.
7 августа 200… года, аэропорт Франкфурт-на-Майне. Валентина Макаровa
Классная штука – авиация!
Сегодня около шести утра я была еще около Гранд-Опера в Париже… Там, со стороны улицы Скриба, находится остановка автобуса «Руасси Бас», который курсирует между центром Парижа и аэропортом Шарль де Голль. Первый рейс автобуса в 5.45. Учитывая, что в 7.00 заканчивается регистрация на мой самолет, я как раз успевала. Правда, Николь и ее отец предлагали проводить меня в аэропорт или хотя бы до автобуса, но я отказалась наотрез. Сказала, что хочу-де проститься с Парижем, побыть одна, то да се…
Нет, в самом деле, зачем людям в такую рань тащиться со мной невесть куда? Я им и так обязана за гостеприимство, к тому же они нагрузили меня подарками так, что я серьезно боюсь: придется доплачивать за багаж. Тут и косметика, и бутылка бургундского (коллекционного, между прочим), и множество сыров, в том числе несколько упаковок моццареллы, и кое-какие шмотки мне и Лельке, и даже игрушка для нее – точно такой же клоун Ша, который есть у Шанталь… Всеми этими многочисленными подарками деликатная Николь как бы пыталась загладить свою косвенную вину за неуспех своей миссии свахи. Вопрос только в одном: почему деликатная Николь из всех мыслимых и немыслимых игрушек, которые можно найти в большом-пребольшом городе Париже, выбрала именно этого поющего клоуна Ша, точную копию того, которого Шанталь подарил Максвелл Ле-Труа? Случайность? Или намек на то, что Николь поняла из моих отрывочных, бессвязных и неохотных рассказов гораздо больше, чем я надеялась?
…С тех пор, когда я увидела Максвелла на крыльце дома Брюнов в Мулене, прошло две недели. За все это время от него не было ни одного звонка. Разумеется! Когда я поймала его отчужденный взгляд, то сразу поняла, что между нами все кончено, что он не простит мне предательства.
Именно поэтому я даже не осмелилась подойти к нему тогда и хоть как-то объясниться. Подобрала свой рюкзачок, валявшийся около оживающего Тедди, поцеловала пса в голову – и тихонько смылась, воспользовавшись полной неразберихой, которая царила вокруг убитого Исы, мечущейся, орущей Клоди – и Максвелла, торжественно стоящего на крыльце со своей ошеломляющей находкой в руках.
Уходила я из Мулена тем путем, каким и собиралась, – через Нуаер. Там зашла на почту и позвонила в Париж. Сказала Николь, что должна срочно уехать из Мулена, что дом остался открыт, что прошу прощения… Она меня успокоила: оказывается, два часа назад ее отец выехал туда, чтобы проведать меня, так что дом недолго простоит бесхозным. Не хочу ли я вернуться в деревню и подождать мсье Брюна, который и отвезет меня в Париж завтра или послезавтра, спросила она.
Завтра или послезавтра!
Нет, я не хотела. Я не могла больше там оставаться. А потому села на автобус, доехала до станции, там взяла билет на поезд… Вскоре я была на вокзале Монпарнас в Париже, а еще через полчаса – дома у Николь.
Совершенно очевидно, что и она, и мадам Брюн намеревались засыпать меня вопросами. Однако посмотрели на меня – и… прикусили язычки. Наверное, видок у меня был очень выразительный… Собственно говоря, еще в поезде на меня с немалой озабоченностью косились пассажиры, так что я ничуть не удивилась поведению Николь и ее матушки.
Кое-что я потом им рассказала, впрочем, довольно бегло, кое-что дополнил вернувшийся через два дня мсье Брюн, который тоже поглядывал на меня странно. Честно говоря, и я была немало озадачена его рассказом. К примеру, он ни словом не упомянул о найденной картине. Сказал только, что Максвелл, которого кто-то, какой-то злоумышленник (может быть, убитый террорист-чечени, оказывается, разыскиваемый Интерполом), запер в брюновском погребе, так отчаянно пытался вырваться наружу, что умудрился сорвать с потолка медную трубу (ту самую, на которой весьма высокохудожественно были подвешены цепи с крючьями для окороков и сыров) и проломил ею дверь. Конечно, Максвелл вызвался исправить причиненные разрушения, что и обязался сделать не позднее чем через неделю.
Вообще, сказал мсье Брюн, в Мулене творились какие-то странные дела. Клоди впала в состояние умопомешательства и начала кричать о том, что ее низко, коварно обманул какой-то Гийом. Возможно, она имела в виду местного жителя Гийома Феранде, скульптора и дизайнера, оформлявшего дома в Мулене с помощью медных труб и умершего почти год назад. Еще она кричала, что это с ее помощью был убит в тюрьме знаменитый корсиканский экстремист Жан-Ги Сиз, что она также убила какую-то русскую проститутку, да и гибель чечени с непроизносимой фамилией И-са Ба-хо-ефф не обошлась без ее участия. Поскольку полицейским было доподлинно известно, что вышеупомянутого чечени ненароком подстрелил один из них, а Клоди Бертс тут совершенно ни при чем, то столько же доверия возникло и к другим ее откровениям. Короче, бедняжку связали (она впала в настоящее буйство) и увезли на машине «Скорой помощи», которая в кои-то веки приехала и впрямь очень скоро.
Полиция пыталась разыскать молодую женщину, предположительно, русскую, которую чечени взял в заложницы вместе с Клоди Бертс, однако она исчезла бесследно, и никто в Мулене ничего о ней не мог сказать. В том числе и мсье Брюн, само собой разумеется.
Пропал невесть куда и Жильбер, так что Жаклин, которая вернулась от сына из Аржентоя и рассчитывала найти мужа дома, немало бранилась, забыв привычную сдержанность, и делала недвусмысленные намеки на его старинную дружбу с Жани Феранде. Впрочем, Жани, по слухам, уехала в Нант, так что, может статься, и Жильбера стоило бы поискать там же. Однако полиции было совершенно не до него, потому что убийство русской проститутки и террориста чечени целиком поглотило их внимание.
Вот и все, о чем рассказал мсье Брюн. О Максвелле он больше не обмолвился ни словом, да я и не спрашивала. Какое-то время у меня еще теплилась надежда, что он объявится. Даже гулять с Шанталь (а я просто-таки с головой окунулась в обязанности добровольной нянюшки – прежде всего потому, что одна только малышка Шанталь ни о чем не пыталась, как бы невзначай, меня выспросить и не поглядывала на меня испытующе) я ходила почему-то только в Аллеи, причем пройти туда норовила по улице Монторгей… Но Максвелл словно в воду канул. Я просматривала газеты, я слушала все сообщения в новостях… Однако о находке картины Давида не прозвучало ни слова, ни полслова – и в конце концов я пришла к выводу, что все мы ошиблись. Ошиблась я, подумав, что труба с картиной встроена Гийомом в светильник. Ошиблась и Клоди, когда решила, что Гийом нашел картину, а потом спрятал ее не в своем доме, а в подвале Брюнов, замаскировав под держак для крючьев. Там висела какая-то обычная труба, которую сорвал Максвелл, чтобы выбраться из подвала, понимая, что не может рассчитывать ни на кого, кроме себя. С чего я, в самом деле, взяла, что в трубе находится картина? Да просто потому, что он появился на крыльце дома Брюнов так эффектно с этой трубой…
