ПЬЕР - Герман Мелвилл
Но в такие скрытые тонкости прохладного тосканского политеса Пьера пока еще никогда не вовлекали; его переживания к настоящему времени не обладали разнообразием и он был вполне готов к этому; кроме того, у него было в целом слишком много благородной крови в сердце. Тем не менее, после этого, даже при ещё не созревшем сердце, неспособном практиковать вышеупомянутые принципы, мозг всё же оказывается в состоянии полностью постичь их суть, что не всегда имеет место. И обычно, в общепринятом мнении, люди будут отрицать всякое одностороннее понимание, которое практически не показывает повседневную внешнюю жизнь. Это – очень распространенная ошибка некоторых по недоброму настроенных неверующих, эгоистичных, беспринципных людей или совершенных мошенников, предполагающих, что верующие люди, люди с добрым сердцем или хорошие люди не в состоянии понять, как можно быть злобным эгоистом, и не знать, насколько бессовестными бывают плуты. И таким образом – спасибо миру! – есть множество шпионов во всемирном лагере, которых принимают за странствующих простаков. И эти странствующие простаки, кажется, реагируют на принцип, что определенным вещам мы так и не учимся, показывая нам, что мы уже заранее разбираемся во всем, предпочитая наоборот представляться неосведомленными. Но здесь мы упираемся в границы такой мудрости, которую очень хорошо знать, но не стоит показывать, что она вам известна. Однако, есть люди, которые относятся к миру со всем его простым мирским содержанием столь равнодушно, что почти не заботятся о простом мирском неблагоразумии, в котором их могут обвинить.
Теперь, если это не были сознательные соображения, действительно доброжелательные или нейтральные, о которых мы ранее упоминали, то были они, конечно, чем-то сродни тому, что побудило Пьера ответить прямо и мужественно, и всецело одобрить предложенное его кузеном жильё, поблагодарить его снова и снова за его чересчур большую доброту относительно предварительного участия слуг и прочих работников и приведения в порядок серебра и фарфора, но напоминая ему, тем не менее, о том, чтобы тот не пропустил все особые упоминания о винах, и просил его сохранить корзины с несколькими славными сортами. Он был бы в ответ признателен, если бы тот лично купил у определенного знаменитого бакалейщика маленький мешочек несравненного кофе-мокко; но Глену не нужно приказывать его жарить или молоть, потому что Пьер предпочел бы обе эти важные и решающие ароматические операции выполнить за мгновенье до заключительного кипения и подачи на стол. Но он не сказал, что заплатит за вина и Мокко; он удовольствовался простым заявлением о невнимательности со стороны своего кузена и нашел лучший способ её исправить.
Он завершил свое письмо сообщением, что хотя, по слухам, день для его бракосочетания и близок, но он был выбран неудачно, и не без обоснования, – но он всё же не считал бы щедрое предложение Глена просто основанным на этом предположении и, следовательно, отпадающим одновременно с ним, а, наоборот, считал его вполне полезным в течение любого периода времени, определенного Пьером. Он без сомнения был помолвлен и надеялся быть женатыми до конца своих дней. Между тем Глен далее обязывался представить доверенному служащему окончательное уведомление о выезде.
Даже будучи сначала сильно пораженным этим письмом, – ибо действительно, его предложение, возможно, тоже проистекало из хвастовства, как и любое другое, и при этом он не мечтал о таком решительном его принятии, – кузен Пьер был слишком рано развившимся молодым человеком мира, открыто принимающем его не иначе, как весьма дружелюбное, родственное, радостное и всё же прагматичное, что явно проявилось в ответе гораздо более искреннем и всесторонне доверяющем его сердцу и уму, нежели какое-либо иное письмо, написанное Пьеру со времени их детства. И такая открытая и, в какой-то степени, безжалостная прямота Пьера этим весьма притворным юношей была удачно перенаправлена на акт впечатляющей доброты, оказавшись вынужденной снять уже пустую хвастливую маску и выставить неизменные сердечные особенности подлинного лица. И именно такие люди существуют в мире, что будут дразнить случайной показной добротой, когда вся скромность и холодность, всё негодование и все торжественные проповеди обречены на неудачу.
II
Но пока мы мало-помалу постигали особые отношения между Пьером и Гленом, – отношения, которые под конец привели к самым серьезным последствиям, – всем двусмысленностям, что были там, но не здесь, предшествовала другая и более развернутая двусмысленность, которая должна была поглотить всё само по себе незначительное и тем самым создать еще одну всепроникающую двусмысленность, дающую единственно возможное объяснение всем неоднозначным деталям.
Пьер давно предполагал, что ещё до появления его отношений с Люси лощеный Глен не был совершенно равнодушен к её удивительному очарованию. Однако он с самого начала не знал, как это предположение обосновать. Конечно, его кузен никогда не подавал ни малейшего мыслимого намека на предательство, а что касается Люси, то интуитивно та же самая деликатность, которая навсегда запретила Пьеру задавать ей этот вопрос, одинаково закрывала и её своевольные губы. На крышку этой тайны между Пьером и Люси деликатность наложила свою священную печать, которая, словно воск исполнителя на столе, пусть и оказалась способной к тому, чтобы расплавиться от самой маленькой свечи, но все же стала почтительным препятствием, достойным крепости пластин и болтов.
Если Пьер невнимательно оценивал отношение Глена к нему, то он не мог найти какого-либо реального доказательства подозрению. Ревновать, столь благожелательно улыбаться и предлагать свой дом невесте? Однако, с другой стороны, следует оставить простую поверхность поведения Глена и проникнуть под его парчовое одеяние, где Пьер иногда, казалось, видел давнюю, тайную и все же неизлеченную рану от великой терзающей неудовлетворенности отвергнутого влюбленного и вытеснения его конкурентом, еще более углубляемую их прежней дружбой и попыткой восстановления близкого родства между ними. Теперь, рассматривая в свете этого главного решения все необъяснимые загадки в Глене, его капризность в эпистолярном вопросе – «Дорогой Пьер» и» Драгоценный Пьер», было подобным падению ртутного столбика с отметки горячей лихорадочной сердечности до отрицательных показателей безразличия, а потом обратным возвращением к лихорадочному жару, и, прежде всего, его решительной избыточной преданности, появившейся в тот момент, когда подчеркнутая поддержка им Пьера оказалась в точке завершения; таким способом изученные, все эти загадки, по-видимому, обрели свое хитроумное объяснение. Глубина, которую некоторые люди тайно и остро ощущают, противоречит вышележащей поверхности. Дружеское поведение Глена уже тогда нужно было рассматривать в прямой пропорции к его копившей ненависти, и кульминационный момент этой ненависти проявился в открытии своего дома невесте. Всё же, если у ненависти была абстрактная причина, то ненависть не могла стать непосредственной причиной поведения Глена. Действительно ли ненависть так гостеприимна? Тогда непосредственный мотив Глена должен был состоять в сильном желании скрыть от света факт молчаливого оскорбления его обшитой золотым галуном надменной душе: это фактическое желание исходило из глубины его сердца, откуда Пьер так победно вытеснил его. Все же в поведении Глена присутствовала столь великая утонченность, под конец искренне напущенная на него им же самим, что идеально ловким поведением он первым навязал Пьеру предположение о том, что его
