Валерий Поволяев - Охота на охотников
Настя неспешно прошлась по овражку в одну сторону, потом в другую, и замерзающий Рогожкин при каждом её шаге невольно вздрагивал, мычал слезно ведь Насте было холодно, колко, острые льдинки впивались ей в ноги, но Настя этого не замечала.
Она кого-то искала, глаза её перебегали с одного предмета на другой, зубами она закусила нижнюю губу, отчего лицо её сделалось страдальчески-сосредоточенным, - Настя не находила того, кого искала. В груди у Рогожкина родился задушенный взрыд: ведь это же Настя искала его его! И не видела своего любимого, привязанного к дереву. Рогожкин изогнулся, снова ударился затылком о дерево, свет раскрошился перед ним на мелкие брызги, земля подпрыгнула, и голова Рогожкина обессиленно свесилась на грудь.
Он захрипел. Хрипы были сдавленные, спазматические, внутренние, они никак не могли вырваться наружу, отвердевший, ставший восковым нос лопнул, на липучую ленту, плотно заклеившую рот, скатилось несколько капелек крови. Кровь прилипла к ленте и тут же замерзла.
Рогожкин боли и холода не чувствовал, ему хотелось спать, очень хотелось спать.
Сладкая далекая музыка, которая теперь доносилась до него откуда-то из верховьев оврага, из-за черных неподвижных деревьев, приблизилась, сделалась громкой, и Рогожкин под эту музыку сник окончательно. Он был ещё живой, но уже ощущал, как твердеет, становится деревянным его тело, кровь перестает перемещаться в жилах, а в угасающем сознании вместе с какими-то странными взрывающимися пузырьками возникает и тут же гаснет обида. Ему было обидно. За недожитую жизнь свою, за самого себя, за то, что с ним произошло, за Настю.
Он упустил момент, когда Настя исчезла. Походив рядом с Рогожкиным и не найдя его, Настя растворилась в густеющем морозном воздухе. Рогожкин попробовал позвать её, но мычание застревало в нем, примерзало к глотке, и в гаснущем сознании Рогожкина родилась и тут же потухла скорбная, словно приговор, мысль: "Это все..."
Он пытался воспротивиться этой страшной мысли, ещё некоторое время шевелился, дергал головой, но вскоре затих, в груди родился горький тихий вздох, - словно бы душа его жаловалась кому-то, тянулась к людям, с которыми ему не удалось проститься, а потом и жаловаться перестала.
Вздох угас.
Стефанович чуть ли не гребенкой проскреб всю трассу на восьмидесятикилометровом участке, опросил десятка два милиционеров полнотелых, совершенно одинаковых, как на подбор, сработанных дядьков с задубелыми от мороза лицами, - ни один из них не смог ничего сообщить о Рогожкине, - опросил несколько бригад дальнобойщиков, группу дорожных рабочих, взламывающих шоссе в районе Лесного городка, - никто из них не видел одинокую фуру Рогожкина.
Рогожкин вместе с машиной как сквозь землю провалился.
- Та-ак, - растерянно шептал Стефанович, сидя в кабине джипа рядом с "быком" и устало щуря красные глаза: сколько он ни вглядывался в темноту, все было бесполезно, - та-ак.
И этот шепот его был пустым звуком, который человек обычно рождает от слабости, от того, что он лишь мошка перед лавиной обстоятельств, которые, как окончательно рассыпавшийся земной шар, обрушиваются на него. Стефанович понимал это, тяжело вздыхал и крутил обреченно головой от горького ощущения: он был бессилен что-либо сделать.
Рогожкин пропал, и этот факт нельзя было оспорить.
- Та-ак.
Они уже целиком сожгли объемистый бак горючего и сейчас добивали другой. Километры наматывались на километры и сплошной лентой уносились под днище джипа, растворялись в пространстве и успеха не приносили: ни следов фуры, ни следов водителя...
- Та-ак, - вновь подавленно пробормотал Стефанович, стер с лица что-то клейкое, мешающее не только смотреть, но даже дышать, застонал, потом, приходя в себя, угрюмо пожевал ртом и потыкал пальцем в пространство, приказывая "быку": - Давай, братуха, ещё быстрее!
Тот пошевелил затекшими плечами.
- Темно уже...
- Я тебе сказал - быстрее, значит - быстрее! - Скулы у Стефановича сделались белыми от внутреннего бешенства. - Вперед!
А на улице было уже совсем темно, ничего не стало видно, лес за обочиной превратился в черную рваную стену, которую можно пробить только днем, ночью же эту крепость не взять, дорога, освещенная мощными галогеновыми фарами, неожиданно сделалась узкой, темнота сдавила её с двух сторон, она опасно подступала сейчас к машине. Казалось, ещё немного - и темнота сомкнется совсем и тогда окончательно выдавит машину с дороги.
- А он, этот ваш водила, не мог угнать фуру и скинуть товар каким-нибудь барыгам из Лужников? - осторожно поинтересовался "бык".
"И этот туда же, вслед за Базедовым", - неприязненно подумал Стефанович.
- Не мог, - жестко, не разжимая губ, ответил Стефанович, уничтожающе глянул на "быка".
"Бык" невольно сжался и вновь покорно приник к рулю.
Поиски пропавшего Рогожкина продолжались.
Армен Шахбазов нагрянул в ангар вместе со своими помощниками - тремя молчаливыми, коротко остриженными парнями в добротных кожаных куртках. То, что кожа на куртках не турецкая, было видно невооруженным глазом. Не только вблизи, но и на расстоянии. Шахбазов за своими людьми следил, требовал, чтобы они одевались по моде, негласно утвержденной московскими воровскими авторитетами.
И если авторитеты бригаду Шахбазова не знали, то с самим бригадиром были знакомы довольно хорошо, и кое-кто из них - такие, как Михась, Дед Хасан, Сильвестр, знали Шахбазова хорошо. Величали его коротко и просто, выделив в кличку первую половину его фамилии - Шах.
Шах, как и другие уважаемые авторитеты, имел некую жалованную грамоту, которую можно было считать официальным воровским кодексом, иногда её перечитывал и приятно поражался мудрости и справедливости всех десяти пунктов этой грамоты. Ксерокопию грамоты Шах всегда носил с собой, иногда, случалось, доставал её и заставлял провинившегося читать вслух.
"Братва!
1. Будем справедливы друг к другу и благожелательны.
2. Не применяйте удавки - это пресекать.
3. Не ведите разборов, выслушав только одну сторону.
4. Не позволяйте до выяснения обстоятельств подымать руку или ногу.
5. Ведите разборки в здравом уме.
6. Не гоните из хаты несознательно или незначительно оступившихся. Этим помогаем ментам. Из этой массы отверженных менты делают прессхаты, где ломают Воров и порядочных Арестантов.
7. Впервые попавшим в тюрьму объясните правильный образ жизни Дома нашего.
8. Не спрашивайте за вольные дела, за исключением мусорских.
9. Не спрашивайте строго с малолеток, до определенного возраста они ведут несознательный образ жизни.
10. Уделяйте внимание и интересуйтесь на этапах, кто откуда и куда идет? Кто из людей где сидит? Транзиты - это наши дороги.
В общем, если есть неясности, то обращайтесь к Ворам или достойным для решения вопросов. За несправедливость ответственнен каждый"*.
* Эта записка, автор которой "вор в законе" Аркаша Николаевский, процитирована по книге Николая Модестова "Москва бандитская-2".
Шах хорошо помнил пункты этой записки, и в том числе пункт третий насчет разборов. Справедливость - прежде всего. Иначе люди не будут уважать человека, допустившего несправедливость.
Он подошел к Каукалову, взглядом скользнул по капитанским звездочкам, прикрепленным к его погонам, улыбнулся краем рта, поскольку хорошо знал цену этим звездочкам, прокатал что-то во рту - будто бы разжевал свинец, и спросил невнятно, словно этим металлом у него был набит весь рот:
- Это ты последний видел арнаутовского внука?
У Каукалова от этого недоброго голоса все сжалось внутри, он неожиданно почувствовал себя загнанным в угол, ему захотелось отвести взгляд в сторону от этого страшного человека, подступившего к нему с несколькими низколобыми молодцами, но что-то внутри воспротивилось этому, он понял, что глаза отводить нельзя, и, сжавшись, став меньше ростом, бесстрашно глянул в лицо Шахбазову. Ответил:
- Похоже, что я.
Шахбазов вновь улыбнулся краем рта, было в этой кривоватой, едва приметной улыбке сокрыто что-то хищное, беспощадное.
- Рассказывай! - потребовал он. - Где, что, как, когда, с кем, при каких обстоятельствах?
Из сбивчивого одышливого рассказа Каукалова, - у него неожиданно начало осекаться, останавливаться на ходу сердце, раньше такого не было никогда, - Шахбазов сделал три вывода. Первый: убийство арнаутовского внука - случайное. Кто-то увидел у него деньги и прикончил парня шилом. В толпе, среди народа, в вечернем сумраке это самое милое дело - прикончить человека шилом. Второе: арнаутовского внука выслеживали специально. В таком разе дело об его убийстве принимает совершенно иной оборот. И третье: выслеживать могли самого Каукалова. Засекли его на чем-нибудь, взяли на заметку и привязали "хвост". Тут тоже есть над чем задуматься. Не так, конечно, глубоко, как в случае, если на поводок взяли семейство Арнаутова, но все равно задуматься следует. Шахбазов оценивающе глянул на Каукалова, произнес глухо, почти не разжимая рта:
